Филипп Майер - Сын

Правильного решения не было. Золотые деньки 30-х — заправляешь танкеры ночью и тут же отправляешь за границу, и квоты тебя не касаются — давно миновали. Надо перебираться за океан. По всей бывшей Османской империи можно выкачивать нефть за гроши. Никакой инфраструктуры там пока нет, но это лишь вопрос времени.

4 июля 1917 года

Дверь в кабинет я оставляю открытой, чтобы слышать звук ее легких шагов по дому. Когда с лестницы доносится шум, словно бы случайно спускаюсь — посмотреть, кто это, сердце колотится… но почти всегда это Консуэла или ее дочь.

Несколько дней не наведывался на пастбища. Салливану сказал, что погряз в бумажных делах. Выдумываю причины, чтобы оставаться дома.

Когда же это точно она, несусь к дверям. Если она не в западном крыле (я сижу в конце восточного, по другую сторону лестницы), иду к лестнице в надежде поймать ее там или в холле внизу. Делаю вид, что внимательно изучаю витраж, за тридцать лет намозоливший глаза, зато с этой точки мне отлично видно, кто входит через парадные двери или идет в другое крыло здания.

Шаги Марии легко отличить от грубого топота вакерос, но постоянно путаю их с походкой Консуэлы и ее дочери Флорес. А еще с Мирандой и Лупе Хименес. Завидев меня, они нервно озираются — теперь все подозревают, что я замышляю недоброе, а на самом деле я всего лишь надеюсь увидеть вместо них кое-кого другого.

Если я не вижу ее несколько часов (кажется, что несколько недель), хватаю стопку бессмысленных бумаг, бреду по коридору, будто по делу; когда дверь библиотеки раскрыта, заглядываю туда якобы за нужной книгой или справочником — «Клейма крупного рогатого скота» 1867 года выпуска, например, или за чем-нибудь еще столь же полезным, — но Мария считает, что я занят серьезными делами. Мы болтаем с полчасика, потом она извиняется, что отвлекла меня от работы, и возвращается к своим занятиям или уходит куда-нибудь, а меня окончательно покидают силы.

Сегодня я сидел в кухне, ел сливы, тут вошла она, спросила, чем это я занимаюсь; повинуясь порыву, я молча протянул ей надкусанную сливу, и она медленно, деликатно откусила кусочек, не спуская с меня глаз. И, резко развернувшись, стремительно вышла. А я положил эту сливу в рот и долго-долго держал там, пока наконец здравый смысл не возобладал, заставив все-таки проглотить.

Не могу даже вообразить, что занимаюсь любовью с нею. Это своего рода кощунство. Вечерами она играет на рояле; я перетащил диван в гостиную (соврал, что он там всегда стоял), чтобы быть к ней поближе и видеть ее лучше. Кажется, ее устраивает мое общество, она ни разу не сделала попытки сбежать. Постоянно прокручиваю в памяти тот момент в библиотеке (она держит меня за руку), корю себя, что не обнял ее в ответ или хотя бы взял ее ладони в свои, — наверное поэтому она не повторяет попытки. А может, это было просто мимолетное сочувствие и так называемый наш особый мир существует только в моем воображении. Даже подумать страшно.

6 июля 1917 года

Отец определил крайний срок отъезда Марии. Все было неплохо, пока он не отыскал меня с утра пораньше.

— Пит, я уезжаю в Вичита-Фоллс. Вернусь через неделю, чтоб к этому времени баба Гарсия уже свалила. Я всегда смотрел сквозь пальцы на твои придури, но это… — он окинул взглядом мой кабинет, как будто надеясь найти нужное слово среди множества книг, — это уже ни в какие ворота не лезет.

— А зачем ты едешь в Вичита-Фоллс?

— Не твоя забота.

— Она нам ничем не угрожает.

— Эта история давно закончилась. На свете есть один-единственный человек, которому абсолютно нечего здесь делать, и именно ее ты и притащил в дом.

— Тебе меня не переубедить.

— Каждый день, как гляну, ты все чистишь перышки. Думаешь, я не замечаю? Ты десять лет мылся-то от случая к случаю, а сейчас меняешь воротнички каждый день?

Мне нечего на это сказать.

— Это тебе не соломенная вдова, на которую можно безнаказанно взгромоздиться, сынок. Эта девка может стоить нам ранчо.

— Уходи, прямо сейчас, — проговорил я. Он не двинулся с места.

— Убирайся из моего кабинета.

Мы с Марией столкнулись в библиотеке. Притворяюсь, что ищу книгу, и тут она ни с того ни сего спрашивает:

— Как твоя работа?

— Вообще-то я не работаю, — сознаюсь я. Она улыбается, но потом опять мрачнеет:

— Консуэла рассказала мне кое-что.

— Чем бы она ни пугала, я этого не допущу.

— Питер. — Она отвернулась к окну, а я смотрю на белую кожу ее шеи, ключицы, плечо, на ее руки, все еще тонкие и хрупкие. — …Мне не стоит здесь оставаться. Это и в самом деле последнее место на земле, где мне следует жить.