Орхан Памук - Мои странные мысли

Мевлют научился узнавать клиента издали, осторожно, с улыбкой подходил к нему и всякий раз начинал беседу с какого-нибудь неожиданного предложения. «А ты знаешь, почему ты должен испытать судьбу? Потому что у тебя носки одного цвета с нашей расческой, которую ты можешь выиграть», – говорил он какому-нибудь растерянному мальчишке, который понятия не имел, какого цвета на нем носки. «Смотри, у Ферхата в картонке было двадцать семь зеркал, а у меня как раз осталось двадцать семь нестертых карточек», – заговаривал он с каким-нибудь заумным мальчуганом в очках, который только спрашивал о правилах, не решаясь играть. В некоторые весенние дни мы так много всего продавали на пристанях и пароходах, что карточки в наших коробках кончались, и нам нужно было возвращаться на Кюльтепе. В 1973 году открылся мост через Босфор: очень успешно поторговав там три солнечных дня подряд, на четвертый мы туда не попали – продавцам вход был заказан. Нас очень часто прогоняли – например, со дворов мечетей, где бородатые улемы говорили нам: «Это не игра на удачу, это карты»; из кинотеатров, где нам твердили: «Вы еще маленькие», хотя на самом деле мы, купив билеты, могли спокойно смотреть в этих кинотеатрах неприличные фильмы; из пивных и казино, где нам указывали: «Торговцам вход воспрещен».

Когда на сей раз в начале июня роздали дневники, Мевлют вновь увидел, что провалил курс. В разделе «Оценки» было написано: «Полностью провалил курс за год». Мевлют перечитал это предложение десять раз. Кара была справедливой. Он редко появлялся на уроках, пропустил много экзаменов, он даже пренебрег всегдашней привычкой давить на жалость учителям, что он «сын бедного разносчика йогурта и вынужден зарабатывать на пропитание», чтобы они ставили тройки. По трем предметам у него стояло «неудовлетворительно», и теперь даже занятия летом были совершенно бесполезны. Мевлюту было грустно – ведь Ферхат перешел в следующий класс, даже не попав на пересдачу, – но потом двоечник размечтался, сколько всякой всячины он сделает, если останется на лето в Стамбуле, так что грусть сама собой прошла. Услышав новость, отец лишь спросил: «А ведь ты еще и куришь?»

– Нет, отец, не курю, – отвечал Мевлют, сжимая в кармане пачку «Бафры».

– Ах ты, негодник такой! Ты еще и отцу собственному врешь! – взорвался Мустафа-эфенди.

– Нет, отец, я не вру!

– Накажи тебя Аллах! – взревел отец и отвесил Мевлюту хорошую оплеуху. Затем ушел, хлопнув дверью.

Мевлют бросился на кровать.

На душе у него было так тяжело, что он долгое время не мог подняться. Обида породила в его сердце такой гнев, что он сразу же понял: летом в деревню может и не поехать. А еще он понял, что намерен управлять собственной жизнью только сам. Однажды он совершит что-нибудь великое, и отец и все поймут, что Мевлют – совершенно особенный человек, а не такой, каким они его себе представляли.

В начале июля отец засобирался в деревню, и тогда Мевлют сказал, что не хочет терять постоянных клиентов в Пангалты и Ферикёе. Он продолжал отдавать бóльшую часть заработанного отцу. Мустафа-эфенди говорил, что откладывает эти деньги, чтобы в деревне построить на них новый дом. Прежде, отдавая отцу деньги, Мевлют рассказывал, как и где он их заработал. Но теперь он больше не отчитывался. Да и отец больше не твердил, что эти деньги – на новый дом в деревне. Впрочем, Мевлют не собирался возвращаться, он решил провести всю оставшуюся жизнь в Стамбуле, как Коркут с Сулейманом. В минуты одиночества и душевной слабости он винил отца, который не смог толком заработать денег в городе и так и не сумел отказаться от мысли вернуться в деревню. Интересно, а об этих мыслях отец догадывался?

Лето 1973 года стало самым счастливым летом в жизни Мевлюта. Они с Ферхатом заработали очень приличные деньги, продавая после обеда и по вечерам игру «Кысмет» на стамбульских улочках. На часть заработанных денег Мевлют купил у одного ювелира в Харбийе, к которому отвел его Ферхат, сто немецких марок и спрятал их в своем матрасе. Он впервые в жизни прятал деньги от отца.

Часто бывало, что по утрам он не уходил из дома на Кюльтепе, в котором он теперь был совершенно один, и тратил время на то, что занимался рукоблудством, всякий раз убеждая себя, что этот раз – последний. Его тяготило чувство вины, что он развлекается сам с собой, но это чувство не переросло в боль либо в чувство неполноценности из-за того, что у него нет девушки или жены. Ведь никто же не станет презирать шестнадцатилетнего лицеиста за то, что у него нет возлюбленной, с которой можно заняться любовью? К тому же, даже если бы его сейчас и женили, Мевлют толком не знал, что нужно делать с девушкой.