Орхан Памук - Мои странные мысли

– Мы не хотим жить в общежитии Хаджи Хамита после того, как снесут наш дом.

– Хорошо. Давай запишем в договор, что каждый месяц в течение трех лет мы будем платить вам тысячу двести пятьдесят лир. И живите где хотите.

Тысяча двести пятьдесят лир в месяц были хорошие деньги. Мевлют воспрянул духом и внезапно сказал:

– А еще мы хотим долю в шестьдесят два процента.

– Шестьдесят два процента? А это откуда взялось? В последний раз мы договорились на пятьдесят пять, и то из уважения к тебе и Самихе!

– А сегодня мы решили, что нас устраивает шестьдесят два, – уверенно ответил Мевлют, удивляясь самому себе.

– Тогда ничего не выйдет, – разозлился Коркут. – У нас тоже есть чувство собственного достоинства. Мы не позволим тебе обдирать нас средь бела дня. Как тебе не стыдно! Мевлют, ты вообще соображаешь, что ты делаешь? Отец, ты видишь, в кого превратился наш Мевлют?

– Успокойся, сынок, – сказал дядя Хасан. – Мевлют понятливый.

– Пусть он согласится на пятьдесят пять процентов, и мы наконец закроем этот вопрос. Если Мевлют не подпишет договор прямо сейчас, все начнут говорить, что Акташи не в состоянии договориться даже с собственным двоюродным братом. Ты знаешь, отец, как быстро распространяются слухи. А сейчас наш сообразительный Мевлют-бей пользуется этим, чтобы шантажировать нас. Это твое последнее слово, Мевлют?

– Последнее! – сказал Мевлют.

– Хорошо. Пойдем отсюда, Сулейман!

– Постой, – сказал Сулейман. – Мевлют, дорогой, задумайся на минуту: район официально объявлен зоной повышенной сейсмической опасности и подрядчик, у которого имеется согласие двух третей собственников недвижимости на снос, имеет право действовать решительно. Вас просто выкинут из дома. А у тебя даже официального документа нет. У тебя просто бумажка от какого-то мухтара. И поэтому я уверен, что ты знаешь – если внимательно прочтешь свою бумажку, ту самую, которую ты пытался отдать мне однажды вечером, когда напился в стельку, – что под именем дяди Мустафы стоит имя и нашего отца. Если дело дойдет до суда, то суд, во-первых, продлится лет десять, а во-вторых, ты не получишь даже и половины от того, что тебе сейчас предлагают. Так что подумай хорошенько об этом.

– Сынок, так нельзя разговаривать со своим братом, – подал голос дядя Хасан.

– Мой ответ остается прежним, – сказал Мевлют.

– Пойдем, Сулейман, – сказал Коркут.

Братья вышли из бакалеи и побежали под зарядившим дождем – старший впереди, младший следом.

– Им обоим уже за пятьдесят, но они все такие же горячие, – вздохнул дядя Хасан. – Нам такие ссоры не к лицу. Скоро они вернутся. Может, и ты согласишься немножечко подвинуться?

Мевлют не смог произнести: «Смогу». Он был готов немедленно сговориться на пятьдесят пять процентов, если бы Коркут с Сулейманом согласились пойти на мировую. Самиха требовала шестьдесят два процента из упрямства. От одной мысли о десятилетней судебной тяжбе, которая в результате оставила бы его ни с чем, Мевлюту делалось плохо. Он посмотрел на газету, которая лежала рядом.

Сообщение о смерти Святого Наставника было опубликовано четыре месяца назад. Мевлют еще раз прочел заметку. В газете ни слова не говорилось о духовной обители старика или о его роли шейха, хотя это было так же важно, как и то, что он был мастером каллиграфии.

Что же теперь делать? Если просто уйти, будет только хуже. В суде Коркут и Сулейман скажут: «Имя нашего отца тоже стоит на бумаге, и он тоже имеет право на эту землю» (и, конечно, Акташи скроют, что много лет назад захватили землю на Дуттепе, да еще тайком продали землю на Кюльтепе). Мевлют в конце концов останется вообще ни с чем. Он не знал, как рассказать Самихе о том, что случилось; он продолжал сидеть и молча складывать газеты. Женщины, которым был нужен рис, мыло, печенье, и дети, которым нужна была жвачка и шоколад, то и дело входили и выходили из магазина.

Дядя Хасан продолжал вести счета для некоторых клиентов, которые платили в конце месяца. Видел он теперь уже не очень хорошо, поэтому просил их самих записывать, что они купили. Он попросил Мевлюта проверить, все ли покупки записал покупатель, который только что ушел. Когда стало понятно, что сыновья не вернутся, чтобы все загладить, он попытался утешить Мевлюта: «Мы с твоим отцом, моим братом, были очень близки, мы были настоящими друзьями. Мы заняли землю на Кюльтепе и Дуттепе вместе, мы вместе строили наши дома на нашей земле. Мы просили квартального мухтара записать наши имена в бумагах, чтобы никогда не ссориться. В те дни мы с твоим отцом оба торговали йогуртом, мы вместе ходили на пятничный намаз, мы вместе курили… У тебя с собой бумага от мухтара, сынок?»