Джо Горес - Прощай, Папси

— Старый друг семьи, док. — Я показал большим пальцем наверх. — В чем там дело?

Это было идиотизмом, полным идиотизмом, конечно, расспрашивать его; в любую секунду полицейские могли догадаться, что фермер в сгоревшей машине был все-таки не я; я влил достаточно бензина, прежде чем чиркнуть спичкой, так что они смогли бы снять отпечатки только с ботинка, который я подбросил; но они установят его личность по форме зубов, как только обнаружится, что он пропал. А установив это, они придут сюда, чтобы задать вопросы, и тогда этот брюзга сообразит, кто я такой. Но я хотел знать, действительно ли Папси был так плох, как сказала Эдуина, а терпением я никогда не отличался.

Костолом одернул пиджак, пытаясь восстановить достоинство.

— Он… судья Миллер очень слаб, слишком слаб, чтобы двигаться. Вероятно, он не доживет до конца недели. — Он всматривался в меня, пытаясь увидеть на лице огорчение, но ничто так не учит скрывать свои чувства, как федеральная тюрьма. Разочарованный, он продолжал:

— Легкие. Я взялся за это слишком поздно, конечно. Он быстро сдает.

Я опять указал ему большим пальцем:

— Вы знаете, как выйти.

Эдуина стояла на верхней площадке лестницы, на ее лице снова появилось выражение воплощенной добродетели. Похоже, это семейная черта, даже у тех, кто вошел в нее не так давно. Только Папси и я были лишены этого.

— Твой отец очень болен. Я запрещаю тебе…

— Прибереги это для Рода; с ним это может пройти.

В комнате я увидел руку старика, безвольно свисавшую с кровати, дымок от зажатой в пальцах сигареты поднимался к потолку тонкой прямой струйкой. Рука, бицепсы которой в обхвате когда-то были добрых восемнадцать дюймов и от маленького плотно сжатого кулака которой мне не раз доставалось, эта самая рука теперь не могла даже сигарету удержать в вертикальном положении.

Старуха поднялась с кресла, стоявшего в ногах его кровати. Лицо ее побелело. Я обнял ее.

— Привет, ма.

Она напряглась в моих руках, но я знал, что высвобождаться она не будет. Только не здесь, не в комнате отца.

На мой голос он повернул голову. В его шелковистых седых волосах мелькнул отблеск света. Его глаза, слегка затуманенные надвигающейся смертью, были чистого светло-голубого цвета, как тень березы на свежем снегу.

— Крис, — произнес он слабым голосом. — Сукин сын, мальчик… Я рад, тебя видеть.

— Еще ли тебе не радоваться, ленивый черт, — горячо отозвался я. Я стянул с себя галстук. — Так разленился, что даже английских гончих больше не держишь!

— Хватит, Крис, — сказала мать, стараясь, чтобы ее голос звучал непреклонно.

— Я просто посижу здесь немного, ма, — добродушно сказал я. Я знал, что Папси не протянет долго, и хотел побыть с ним как можно больше. Она темной тенью в нерешительности постояла в дверях, потом повернулась и молча вышла, вероятно, чтобы позвонить в банк Роду.

Следующие два часа говорил в основном я; Папси просто лежал с закрытыми глазами, как будто спал. Но потом заговорил, вспоминая былые времена: как мы с ним обегали систему капканов, как однажды, в брачный сезон, большой белохвостый самец оленя преследовал его по лесу, пока Папси не хлестнул его веткой по носу. Только после того, как он стал судьей, мы стали отдаляться друг от друга. Наверное, в двадцатилетнем возрасте я был слишком необузданным, таким и он был прежде. Только я остался таким и потом.

Около семи часов в дверях появился мой брат Род. Он был выше меня, светлоглазый, со срезанным подбородком, широкий и массивный, атлетического телосложения — да только кишка у него была тонка, и в школе он не играл в футбол.

— Моя жена рассказала, какие гадости ты ей наговорил, — это было сказано тем самым тоном, каким он давал разнос кассирам. — Мы обсудили это с мамой и хотим, чтобы ты уехал отсюда сегодня же вечером. Мы хотим…

— Вы хотите? Пока старик не умер, это его дом, не так ли?

Тут он бросился на меня — удар был правой, и я блокировал его открытой ладонью. Потом дважды ударил наотмашь тыльной стороной ладони, сильно, по лицу, так что голова его качнулась.

Я прижал его к стене. Я мог врезать ему в пах так, чтобы он согнулся, и, сцепив руки, ударить по основанию шеи, одновременно двинув коленом в лицо; и я с удовольствием сделал бы это. Необходимость уйти прежде, чем за мной придут, грызла меня подобно тому, как куница в западне перегрызает собственную лапу, чтобы освободиться. Но я лишь отступил назад.

— Ты… ты хищная тварь! — Он чисто женским жестом приложил ладони к щекам. Вдруг глаза его театрально округлились, его осенило. Я удивился, почему это дошло до него так нескоро.