Матиас Фалдбаккен - Кока-гола компани

Я стою и тупо пялюсь на него пару секунд, пока он не продолжает:

— Ну, шевелись. Уноси все это. Выброси куда-нибудь. Что, никак не можешь понять? У меня все рассортировано по категориям, по датам и по степени законности. Вот я тебе даю незаконные вещи. От них надо избавиться. И ты должен это для меня сделать. Ну давай, приступай. Дизлектик несчастный.

Я киваю и слегка задумываюсь о том, куда же мне все это девать, но мне неохота больше слушать, как меня обзывают, и я поднимаю пять-шесть мешков с видео и с журналами и выхожу в дверь. Ритмеестер за моей спиной продолжает опустошать полки. Я спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу. Ритмеестер живет точнехонько посреди города. Нет центрее того центра, где он живет. Я стою в подворотне и оглядываю улицу, смотрю налево и направо. В двух кварталах отсюда припаркован грузовик, кузов которого прикрыт брезентом. Я подхожу к нему и проверяю, не сидит ли там кто-нибудь. Потом я отстегиваю парочку резиновых стропов и приподнимаю брезент. В кузове валяются инструменты для дорожных работ, но в остальном места там много. Повсюду кишит народ, которому до меня так же мало дела, как мне до них. Я скидываю мешки в кузов грузовика. Один из мешков переворачивается и из него выскальзывает серия журнальчиков под названием ПОД-И-ПЕРЕРОСТОК. На обложке верхнего из них изображен член, засунутый в жопку чрезвычайно довольной малолетки. Член весь в дерьме. «Счастливого Рождества дорожной службе от Ритмеестера», думаю я и возвращаюсь к нему.

Ритмеестер уже наполнил порнухой еще по меньшей мере десять новых мешков. Я захожу и пытаюсь сгрести сразу всю кучу, но ни фига. Выйдя на улицу, я вижу, что грузовичок дорожной службы уехал. На другой стороне ведется ремонт фасада, там стоит мусорный контейнер, я скидываю мешки в него. Последнюю порцию нелегальных материалов я вываливаю в мусорный бак, стоящий позади Центрального Театра. Чтобы упихать туда все, приходится снять с бака крышку. Я делаю последнюю ходку к Ритмеестеру, чтобы с ним проститься. Он уже опять расселся в вольтеровском кресле и сложил руки у рта. Его гнусные глазки такие как бы пронизывающие и остренькие. Лично меня ужасно раздражает, что он себя считает таким на хер всезнайкой. Он рукой подзывает меня к дивану. Я повинуюсь.

— Ты должен проследить, чтобы папа Ханс избавился от всей корреспонденции, всех контрактов, всех отчетов и прочих таких вещей, говорит он. Я киваю.

— Он рассказал мне, что в документах, касающихся ЕБУНТа, у него полный порядок, и я тут полагаюсь на его слово. Вот что ему вообще-то следует сделать, так это уничтожить все материалы, зафиксированные на бумаге. Вряд ли он сумеет разобраться со своими финансами до того, как к нему постучатся представители властей, но уж это ему придется разгребать самому. Главное, чтобы они не получили доказательств контактов между нами. Пусть уж лучше Ханс смирится с передачей финансов ЕБУНТа в другие руки, пока он сражается с налоговыми властями. Вот, собственно, и все, ничего страшного.

А ни баисься што суда заявицца народ и тибя увидют? пишу я на своем листке и показываю ему.

— Ты никогда о безударных гласных не слышал? Хехехехе! Нет, Айзенманн, ты пойми одно, я просто потяну кое за какие ниточки, парочку тонюсеньких таких ниточек. Вот и все, что требуется, чтобы удерживать народ на расстоянии. Не беспокойся обо мне. Что мы расстались с… как бы это выразиться… самыми взрослыми из моих материалов, так это просто мера предосторожности. Все может обернуться очень плохо. Этого не случится, но это может случиться. Передай привет папе Хансу и скажи, что теперь все зависит от него. Что если все пойдет кувырком, то виноват будет он. Именно он должен проявить деликатность при разруливании ситуации.

Я опять выхожу на улицу и звоню папе Хансу из монетного телефона-автомата, воняющего мочой, рассказываю ему, что сказал Ритмеестер. Папа Ханс слушает, не перебивая. Я рассказываю еще, как я помог ему избавиться от самой злостной порнухи. Папа Ханс отвечает, что Ритмеестер совершенно прав во всем, кроме того, что полиция уже побывала в студиях и конфисковала целую кучу несмонтированных материалов. И тогда уж к едрене фене сложновато будет всю эту лабуду объяснить на хер, считает он. Я мямлю, что значит конец тогда, так, всей шараге, полный абзац, но папа Ханс на другом конце орет, что ничему не конец, пока мы не найдем ГРЕБАНОГО КОБЕЛЯ-СТУКАЧА!

Проходит совсем немного времени, и мы — или, вернее, я — находим кобеля-стукача. Или правильнее сказать, сучку-стукачку. Я выхожу из воняющего мочой телефона-автомата и шагаю к Спидо. Это неблизкий путь. Я не еду на метро совершенно сознательно. На меня метро нагоняет такую блин тоску. Там ты вынужден наблюдать целый срез народу, погруженного в собственные мысли. И это, еб твою мать, одно из самых отстойных зрелищ на свете. Спидо дома и открывает дверь, так что у меня сразу же закрадывается подозрение. Во-первых, он не так уж и пьян. Во-вторых, в его двухкомнатной квартирке довольно прибранно. В-третьих, он не особенно жаждет меня впустить (а обычно его хлебом не корми, только дай кого-нибудь к себе зазвать), и в-четвертых, когда он наконец впускает меня в квартиру, я первым делом вижу там бабенку. Она выходит из ванной и вздрагивает, увидев меня. Спидо краснеет и представляет нас друг другу. Дамочка, представившаяся Перниллой, обладает всеми признаками приличной женщины. Движения, взгляд, одежда, манеры, голос и т. д. Но ни хрена она не приличная женщина. А что еще важнее, так это что я уверен, что я ее уже видел. Я только никак не могу вспомнить, где. Я скрываю свои подозрения за эдакой дешевой развеселостью и спрашиваю их, давно ли у них шуры-муры. Спидо говорит, что всего две-три недели. Пернилла кивает и улыбается. Я прошу ее нас извинить и вытаскиваю Спидо в коридор. Сначала я спрашиваю его, она ли у него была в тот день, когда я слышал какие-то звуки изнутри. Спидо смотрит в пол и признается. Он бормочет, что хотел ее сохранить для себя. «Ты же знаешь, что участники ЕБУНТа обязаны сообщать о серьезных отношениях, в которые они вступают с посторонними, если эти отношения продолжаются более 12 часов?» говорю я. Спидо кивает и повторяет снова, что хотел ее сохранить для себя. «Да какую это на хер играет роль, Спидо. Что это меняет», продолжаю я, и дополняю это информацией о том, что его дамочка окажется первой в списке подозреваемых в доносительстве, сейчас, когда весь на хер концерн летит в тартарары. Спидо искренне поражен и расспрашивает меня о подробностях, многократно заверяя, что «моя Перниллочка» никогда никогда никогда не стала бы делать что-то за его спиной. Фразу «моя Перниллочка» я пропускаю мимо ушей и говорю ему, что он сию секунду должен отчитаться во всех своих мелких и крупных тайнах. И что если он не хочет испортить отношения с папой Хансом, то должен пить значительно больше. Спидо несколько набычившись стоит наверху на лестнице, а я спускаюсь и ухожу. Не попрощавшись с Перниллой. Меня страшно мучает, что я никак не могу вспомнить, откуда я ее знаю.