Аврахам Суцкевер - Зеленый аквариум

Короче, Мунка дал мне твой адрес, и я направился к тебе. Ты жил в проходном дворе. У ворот была лавчонка ржавеющих изделий из железа, и у косяка торчала коса. Ты жил в пристройке с облупленной штукатуркой, и черная балка подпирала ее ребра. Надо было быть акробатом, чтоб добраться к твоему чердачку. Деревянная лестница была без перил.

Я помню твое треснувшее зеркало с пятнами, зелеными, точно листья водяной лилии. Под зеркалом посвистывал самовар, словно на улице уже мороз, хотя лето еще и не начинало упаковывать свои зеленые чемоданы. Стол прогибался под тяжестью книг в потертой коже. С краю лежала раскрытая латинская книга с изображением руки, прорезанной линиями, а между ними — цифры. На тебе были пелерина из золотой паутины и красная бархатная ермолка.

— Все правда, — качнул мой собеседник острым подбородком и проверил, сидит ли еще ермолка на его голове. — Все правда, кроме одной ошибочки: самовар не посвистывал, он был холодным.

— Ты, вероятно, лучше помнишь, будь по-твоему. Мне важно вспомнить главное: едва я собрался раскрыть рот, как ты сообщил, что меня зовут Аврахам. Затем ты уставился на мою дрожащую ладонь и, по-приятельски хлопнув меня по плечу, сказал: тебе мало видеть балерину, танцующую на игле, ты хочешь еще и потрогать ее? Не будь таким умником. Разве может человек потрогать душу? Пусть танцует. А ты будь верен балерине, люби ее хоть за то, что удостоился видеть ее танец, отраженный в игле, проросшей из твоего сердца. Вы еще будете вместе мечтать и танцевать, и никто вас не сможет разлучить — —

Скажем правду: толкование было для меня загадочней сна. Но твоя личность и то, как ты заглянул своим третьим глазом за морщинку на моем лбу, пронзили меня не менее ощутимо, чем игла, проросшая из моего сердца. То был целительный яд, выжегший мою меланхолию.

Перед тем, как уйти от тебя — а спускаться по деревянным ступеням в бездну было еще опаснее, чем тянуться к твоему чердаку, — я оставил на столе, точно врачу, пятнадцатикопеечную монету, потому что больше у меня не было. Но ты ее выбросил на улицу сквозь разбитое стекло:

— Пусть себе катится на счастье…

Бледно-желтое песчаное сияние, струившееся мимо руин, резко свернуло внутрь, точно дождь, изогнутый внезапным порывом ветра. Йонта, или назову его рав Йонтев, как он просил, поднял костяную трость, что покоилась у его ног, и принялся ею писать в пыльном воздухе — строку влево, строку вправо — с гибкой грацией дирижера. Но вместо игры музыкантов я услыхал знакомый, подобный эху голос:

— Твоя монетка катилась сквозь многие годы и по многим улицам и, видать, упала на несчастливую сторону. Дорогой коллега, — положил рав Йонтев обратно свою трость к ногам, — тырассказал мне о нашей первой встрече, я расскажу тебе о второй…

Это произошло на том самом месте, до которого докатилась твоя монетка и бессильно упала. Несведущие называют это место адом. Пустые слова. Неприкрытая ложь. По сравнению с нашим с тобой земным адом подлинный ад — настоящий рай. Я помню, как люди дрались из-за куска конины, которую горожане придумали называть сусиной; [32] Сусина — ироническое название конины, произведенное от ивритского «сус» — лошадь, конь. я помню мать, у которой вырвали ребенка, и она кричала так, что деревья поседели от ужаса; я помню, как мальчик советовал товарищу: пей одеколон — станешь туалетным мылом; я помню, как прохожего пригласили к миньяну, [33] Миньян — молитвенное собрание у евреев. Должно состоять не менее чем из десяти совершеннолетних мужчин. а он погрозил себе кулаком: иди молись, когда Гитлер стал компаньоном Бога! Я помню, как на городской бойне гои поместили вывеску: «ГЕТТО»; я помню, как властители Иерусалима-Литовского играли в шахматы фигурами, вырезанными из еврейских костей.

К чему рассказывать тебе все, что я помню? То, о чем я хочу тебе сказать, — нечто иное: человек не должен быть популярным ни в аду, ни в раю. Бык, ведущий стадо, первым идет под нож. Скажи-ка, многие ли в городе знали об иешиботнике с тремя глазами? Несколько десятков человек, не больше. Но как только семь улочек стали семью западнями, я вынужден был скрываться, брат мой, не только от иноземцев, но, к сожалению, и от своих. Меня хватали тысячи рук, чтоб я прочитал, что на них написано. Мне припоминается курьезная личность — аптекарь. За прочтение его судьбы он хотел заплатить мне дозой цианистого калия. «Мне не так важна жизнь, — сказал он, — как переживания». Был там даже безрукий, который раскачивал передо мною пустым рукавом.