Анатолий Андреев - Машина

Секретарь парткома Гусев был занят плотно, прочно и с самого утра. В половине девятого он проводил «аппаратное», после совещания чуть ли не час разбирался с бумагами — и накопилось порядком, и отвлекали. Потом Гусев собрался было в цеха, но пришел главный инженер. С ним Гусев чувствовал себя не вполне уверенно — не в силу своей слабости или там еще чего, а просто потому, что так и не понял, как к нему относиться. Это ощущение появилось в нем с самого начала, как только его избрали секретарем, то есть уже год.

Выдвижение в секретари парткома не оказалось для Гусева неожиданностью. Он знал о нем, ждал его и внутренне готовился. Кандидатура Гусева рассматривалась и здесь, на заводе, и в райкоме, и ему известно было, кто и что по этому поводу сказал: наш век — век информации. Секретарь райкома после обязательных вопросов поинтересовался: хочет ли он, Гусев, стать секретарем парткома? Партком находится на правах райкома партии, значит и ответственность, и работа будет... Гусев подумал и честно ответил, что хочет. Потом добавил, что побаивается. Секретарь райкома, ни к кому конкретно не обращаясь, изрек, что для партийного работника тоже нужно честолюбие. Гусев понял это, как одобрение своему ответу. А секретарь поправился: «Здоровое честолюбие.— И добавил: Можно сказать и так: желание наиболее полно использовать свои возможности...»

Присутствовавшие промолчали. Первого секретаря уважали. В райком он пришел с понижением — не сработался с начальством. Здесь он показал себя человеком честным, а это всегда главное, тем паче для партийного работника. Вдобавок он оказался мужиком умным и цепким, хватался всегда за самую суть, и ему прощали жесткость характера, поначалу чуть не рассорившую его со всем аппаратом райкома. Аппарат сложился и приработался, и новый первый менять его не стал, а это тоже говорило в его пользу. Он был еще не стар, и поговаривали, что он снова пойдет в гору, и скоро...

Гусев тогда ещё не знал этого человека, но его слова честолюбии запомнил в их прямой и угрюмоватой обнаженности.

Они всплыли сейчас в памяти, но применительно не к самому Гусеву, а к Фросину, ибо с приходом главного инженера мысли Гусева сделали скачок и сместились к Фросину, и Гусев стал думать о нем и понял, что не случайно связывает их воедино — главного инженера и начальника цеха Фросина. Чувствовал Гусев, что тесно им вместе на заводе — Фросину и главному. Внешне это особо не проявлялось, и подумал так Гусев лишь потому, что сам приглядывался к главному инженеру с той самой поры, когда главный вслед за директором пожал ему руку: «Будем работать вместе!»

Гусев давно работал на заводе, долго и неспециально шел к сегодняшнему своему месту. И главного он давно знал, но как-то с другого бока. А теперь заново его постигал: и здесь, да не весь, и Федот, да не тот...

Вроде и говорит все верно, и за завод болеет, но приглядывался к нему Гусев. Может быть, потому, что и главный присматривался к новому секретарю парткома — что в нем, Гусеве, есть за его работоспособностью да за слабостью правильно, «по-газетному» говорить? Знал Гусев за собой такую слабость, посмеивался и не очень старался от нее избавиться — ведь не она же заставляла второе на заводе лицо быть к нему, Гусеву, как сказал бы Василий Фомич, сильно внимательным? С чего бы это быть главному таким чутким — прочно он сидит на своем месте, и в главке его знают, порой больше, чем к директору, прислушиваются — успел уже Гусев всю раскладку и здесь, и «наверху» изучить.

Главный инженер зашел, конечно, по делу: на следующем заседании парткома должно рассматриваться внедрение новой техники — его, главного, епархия. И вообще он, главный инженер, демократ и не бюрократ — не по телефону, а сам, лично...

Как и ожидал Гусев, разговор перешел на сорок четвертый цех, но вскользь, мельком. И в этом ничего не было особого — сорок четвертый и машина были сейчас в голове у каждого.

Для Гусева не было секретом, что скрытно, но настойчиво противился назначению Фросина не кто иной, как главный. На словах он был «за», но... и в дело шли недомолвки, вздохи и сомнения — тяжелая артиллерия искушенного в боях руководителя, хорошо знающего, что самые важные решения большей частью принимаются не в тихих кабинетах и не на шумных совещаниях, а так вот, мимоходом, в коридорах да в паузах между другими, не столь важными делами.

Не то чтобы главный инженер боялся или не мог прямо действовать... В конце концов, кто такой Фросин? Так, темная лошадка пока. И никто не знал, что назначение Фросина в какой-то миг повисло на волоске. Замы во всех цехах, по неписанным правилам, относятся к неофициальной номенклатуре главного инженера. Он с ними работает. Директор — тот больше с начальниками общается. Поэтому мнение главного, да еще поднесенное с изрядной долей объективности, значило для директора очень много. Но уж слишком оно было объективным, его мнение. Лезла она изо всех щелей, эта объективность. И директор приостановился, не откинул сходу непонятную ему кандидатуру, вокруг которой разгорелись неожиданные подспудные страсти. Случилось это в тот момент, когда главный инженер успокоился, уверовав, что не выйдет Фросин из-под его руки, так и останется в замах. А чаша весов колебалась, и перевесил ее Макаров, который вслух и своими словами сказал все, что он об этом думает.