Ингеборг Бахман - Малина

Оба приятеля начинают махать друг другу. Привет, Альтенвиль! Привет, Лайбл! Наши суда сблизились, мужчины оживленно болтают, Лайбл еще не вывел свои яхты. Атти приглашает его завтра прийти к нам обедать. Еще одним больше, думаю я, значит, это и есть неотразимый коротышка Лайбл, который на своем катамаране побеждает во всех регатах, я почтительно киваю ему — кричать, как Атти, я не могу — и временами посматриваю в зеркало заднего вида. Ведь сегодня вечером этот Лайбл наверняка разнесет по всему Санкт-Гильгену, что он видел Атти не с Антуанеттой, а с какой-то блондинкой. Победительный господин Лайбл не может знать, что Антуанетте сегодня непременно надо к парикмахеру, что ей вообще совершенно все равно, с кем Атти гоняет по озеру, потому что он уже три месяца думает только об озере и о парусниках, — этим Антуанетта с глазу на глаз скорбно делится с каждым: только об этом чертовом озере, больше вообще ни о чем.

Поздно вечером нам приходится еще раз выходить на озеро, идти со скоростью тридцать или тридцать пять узлов из-за того, что Атти договорился о встрече с парусным мастером. Ночь холодная, Антуанетта от нас избавилась, ей надо на премьеру «Имярека» [57] Драма Гуго фон Гофмансталя (1874–1929), написанная в духе средневековой мистерии; представление «Имярека» неизменно входит в программу ежегодного Зальцбургского фестиваля. . А я все время слышу музыку: «В мечтах о светлых далях…», я нахожусь в Венеции, я думаю о Вене, я смотрю на поверхность воды и смотрю вглубь, в темные истории, в которые вовлекаюсь. Разве Иван и я — темная история? Нет, темная история не он, а одна я. Слышен только шум мотора, на озере прекрасно, я встаю, крепко держась за раму ветрового стекла, на другом берегу я вижу скудную цепочку огней, затерянных и заспанных, и мои волосы развеваются на ветру.

… и кроме нее не было ни живой души, она совсем растерялась… казалось, будто все пришло в движение, волны ивняка, протоки стали прокладывать себе русло… в ней поднялась неведомая тревога и тяжело легла на сердце…

Не будь попутного ветра, плакать бы мне горько на пути в Санкт-Гильген, но мотор вдруг начинает барахлить и затихает совсем, Атти бросает якорь, он мне что-то кричит, и я слушаюсь, я научилась тому, что на борту надо слушаться. Только один имеет здесь право голоса. Атти не может найти запасную канистру с бензином, а я думаю о том, что со мной будет — всю ночь на лодке, в такой холод? Нас ведь никто не видит, мы еще далеко от берега. Но тут мы наконец находим канистру, воронку тоже. Атти идет на нос, а я держу фонарь. Я уже не уверена в том, что на самом деле хочу еще пристать к какому-то берегу. Однако мотор заводится, мы выбираем якорь и молча едем домой, — Атти ведь тоже понимает, что иначе нам пришлось бы всю ночь провести на воде. Антуанетте мы ничего не говорим, передаем выдуманные приветы из Санкт-Гильгена, невесть от кого, имена я забыла. Я все больше забываю. За ужином не могу вспомнить, что должна была или хотела передать Эрне Дзанетти, которая ездила с Антуанеттой на премьеру, начинаю, на пробу, с привета от г-на Копецки из Вены. Эрна удивлена: «Копецки?» Я прошу извинения, это, видимо, ошибка, кто-то передал ей привет из Вены, возможно, Мартин Раннер. «Это может быть, это бывает», — снисходительно говорит Эрна. Я продолжаю вспоминать в течение всего ужина. Нет, это было все-таки что-то другое, видимо, более важное, не приветы, возможно, я должна была что-то попросить у Эрны, — не план Зальцбурга, не карту озер и Зальцкаммергута, не адрес парикмахера или аптекарского магазина. Боже ты мой, что же я такое должна была сказать Эрне или спросить у нее? Мне ничего от нее не надо, но я должна была что-то у нее спросить. Пока мы пьем мокко в большой зале, я все еще смотрю на Эрну с сознанием своей вины, ведь я никогда не вспомню. Я больше ничего не могу вспомнить о людях, которые меня окружают, я забываю, забываю уже имена, приветы, вопросы, сообщения, сплетни. Не нужно мне никакого Вольфгангзее, не нужно никакого отдыха, я задыхаюсь, когда наступает вечер и начинается непринужденный разговор, обстоятельства выступают не в их реальных четких очертаниях, а лишь пунктиром, я задыхаюсь от страха — от страха перед потерей, мне еще есть что терять, я могу потерять все, вот что единственно важно, я знаю, как это называется, и я неспособна рассиживаться здесь у Альтенвилей вместе с другими людьми. Завтракать в постели приятно, бегать вдоль озера — полезно, ходить в Санкт-Вольфганг за газетами и сигаретами — хорошо и бесполезно. Но сознавать, что каждого из этих дней мне когда-нибудь будет страшно недоставать, что я буду кричать в ужасе от того, что так провожу эти дни, в то время как на Мондзее идет жизнь… Этого будет уже не исправить.