Ингеборг Бахман - Малина

То был не свет, то был цветок, выросший этой разгулявшейся ночью, он был краснее красного и поднялся не из земли. Принцесса протянула руку к цветку, но рука ее коснулась не только цветка, а и какой-то другой руки. Ветер и хохот ив умолкли, и под взошедшей луной, которая заливала белым и странным светом затихавшие воды Дуная, она увидела перед собой незнакомца в черном плаще, он держал ее за руку, а палец другой руки приложил ко рту, чтобы она не спросила его опять, кто он, но его темные и теплые глаза улыбались ей. Он был чернее той черноты, что только что окружала ее, и она припала к нему и в его объятьях опустилась на песок, он положил ей на грудь цветок, словно мертвой, и распростер над ними обоими свой плащ.

Солнце стояло уже высоко, когда незнакомец пробудил принцессу ото сна, подобного смерти. Истинно бессмертных, стихии, он заставил умолкнуть. Принцесса и незнакомец принялись беседовать, словно никогда и не переставали, и один из них говорил, другой улыбался. Они говорили друг другу слова светлые и темные. Вода спала, и еще до захода солнца принцесса услышала, как ее конь поднимается, фыркает и пускается рысью через кустарник. Испуг пронзил ее до глубины сердца, и она сказала:

«Я должна ехать дальше, вверх по течению, поедем со мной, не покидай меня больше!»

Но незнакомец покачал головой, и принцесса спросила: «Ты должен вернуться к твоему народу?»

Незнакомец улыбнулся: «Мой народ древнее всех народов мира и рассеян во все концы света».

«Так поедем же со мной!» — воскликнула принцесса в горе и нетерпении, но незнакомец сказал: «Терпение, имей терпение, ты ведь знаешь, ты знаешь». За ночь принцесса обрела второе зрение и потому сказала сквозь слезы:

«Я знаю, мы еще увидимся».

«Где? — с улыбкой спросил незнакомец. — И когда? Ведь истинна лишь бесконечная скачка».

Принцесса взглянула на погасший, вянущий цветок, который остался лежать на земле, и, закрывая глаза, на пороге сна сказала: «Дай мне всмотреться!»

Она медленно начала рассказывать: «Это произойдет выше по реке, снова начнется переселение народов, это будет в другом столетии, попробую угадать, в каком… Более чем через двадцать столетий, и ты будешь говорить на языке людей: Любимая…»

«Что такое столетие?» — спросил незнакомец.

Принцесса взяла горсть песка и пропустила его сквозь пальцы. «Это и есть приблизительно двадцать столетий, — сказала она, — потом наступит время, когда ты придешь и поцелуешь меня».

«Значит, это будет скоро, — отвечал незнакомец. — Рассказывай дальше!»

«Это будет в некоем городе, а в том городе — на некой улице, — продолжала принцесса, — мы с тобой будем играть в карты, я буду зачарованно глядеть на тебя, в зеркале будет воскресенье».

«Что такое город и улица?» — спросил пораженный незнакомец.

Принцесса удивилась. «Но мы скоро это увидим, я знаю только слова, мы ведь это увидим, когда ты всадишь мне в сердце шипы, мы будем стоять у окна, дай мне договорить! Это будет окно, полное цветов, и на каждое столетие там придется по цветку, всего двадцать штук, по этому признаку мы узнаем, что мы на верном месте, а все цветы будут такие, как этот!»

Принцесса вскочила на своего коня, тучи стали для нее непереносимы, ибо незнакомец молча замышлял их первую смерть, свою и ее. Он больше ничего не спел ей на прощанье, и она поскакала навстречу своей стране с синими холмами, которые всплыли вдали, в ужасающей тишине, потому что он уже всадил ей в сердце первый шип, и она упала с коня, истекая кровью, во дворе своего замка, среди преданных слуг. Но она улыбалась и лепетала в лихорадке: «Я же знаю, я знаю!»

Старинную конторку я не купила, она обошлась бы мне в пять тысяч шиллингов, к тому же ее привезли из монастыря, это мне тоже не по душе, а писать за ней я бы все равно не могла, ведь пергамента и чернил больше нет, да и фрейлейн Еллинек была бы отнюдь не в восторге, она привыкла к моей пишущей машинке. Листы с рассказом о принцессе Кагранской я поспешно сую в папку, чтобы фрейлейн Еллинек не увидела, что я написала, мне ведь гораздо важнее, чтобы мы наконец-то с чем-нибудь «покончили», и я сажусь позади нее на одну из трех ступенек, ведущих в мою библиотеку, складываю по порядку несколько листков и начинаю диктовать:

«Глубокоуважаемые господа!»

Мой адрес и сегодняшнее число вверху листа фрейлейн Еллинек наверняка уже написала, она ждет, а мне ничего в голову не приходит, и я говорю: