Мари-Луиза Омон - Дорога. Губка

Я лежу с закрытыми глазами, но чувствую, что бык здесь, прямо напротив меня, и ярость его безгранична. Я ощущаю ее всем телом, мне нет от нее спасения… Я силюсь открыть глаза, но веки налились свинцом. С превеликим трудом мне удается их разлепить — тут-то я обычно и просыпаюсь. Но на сей раз в мои глаза сразу же впиваются глаза быка. Вот они блестят прямо передо мной, потом постепенно гаснут. Бык валится на землю, вздымая тучу песка. Я оглядываюсь вокруг, пытаясь понять, кто же нанес удар, но арена пуста. Значит, это я виновник его смерти, я убил его! Но как я мог это сделать? Публика, устремившаяся к арене, награждает меня аплодисментами, я кричу, что я здесь ни при чем, совершенно ни при чем… Но меня никто не слушает…

Я просыпаюсь. До рассвета еще далеко, белый саван на подоконнике светлым пятном выделяется в темноте. Итак, против своей воли я все же убил быка. Почти все в моей жизни я делаю против воли. Моя воля мне кажется чем-то мертвым, аморфным, прилипшим ко мне, как Джеймс Дэвидсон — к Жюльену.

Жюльен решил временно пожить у меня. Мы с ним почти не видимся. Он дублирует, снимается в рекламных короткометражках, а я очень занят в театре. Правда, иногда мы обедаем вместе. Как-то раз для поднятия духа я приготовил обед сам. Уж не становлюсь ли я похож на маму, которая считала еду панацеей от всех бед?

В тот день Жюльен вернулся домой на последнем издыхании, на себя непохожий. Он снимался в рекламном фильме в роли супруга, ослепленного белизной рук своей жены.

— Представь себе, появляется моя напарница, и кто, как ты думаешь? Памела! Да я чуть в обморок не грохнулся. Не знаю, как я роль свою доиграл. Я, по-моему, даже охрип. Понимаешь, старик, Памела!.. Ты бы посмотрел на нее, она была бесподобна. А ведь впервые оказалась перед камерой. Когда мы закончили, Памела сказала мне, что подчинялась камере прямо как родной матери: все-то она знает, все-то видит. И это очень ее поддерживало. «По-моему, быть актером, — сказала она мне, — невелика премудрость. А вот те, что по другую сторону камеры, к примеру операторы, — вот это да…»

Я посоветовал Жюльену лечь и принес ему в постель бульон с кервелем. Вспомнив маму, я добавил в него яичный желток, кусочек масла и две ложечки сметаны. Мне приятно сознавать, что мы с Сесиль сейчас выступаем в одной роли. У нее родители, которых она опекает, родители, которые умирают в Египте от жары, которым грустно у фараоновых гробниц, которые натерпелись бед из-за своей неуемной страсти к «Нанетте». У меня Жюльен, который несет на своих плечах тяжкий крест по имени Памела и капризничает как мальчишка. Теперь он требует, чтобы я не включал телевизор: боится случайно увидеть супругу, которая протянет белоснежные руки к телезрителю и примется расхваливать редкие достоинства очищающего крема.

Ирина не забыла меня. При известии, что Сесиль в Египте, она впадает в неописуемую ярость. Словно запамятовав, что ученица ее давно потеряла голос, она твердит, что подвергать воздействию подобного климата «столь нежный орган» — стыд и позор.

— Ах бедняжка, бедняжка! Это же надо, уехать к пирамидам. Да еще со своими ужасными родителями…

Мадам Баченова глазами ищет кресло и как бы невзначай опускается в него. Меня так ошеломило ее неожиданное вторжение, что я даже забыл предложить ей сесть. Обычно, услышав звонок, я всегда готовлю себя к самому худшему. Но Ирина проскользнула за мадам Кинтен, которая принесла нам почту, и потому застала меня врасплох.

— Да вы только подумайте, мсье Кревкёр, она уехала с родителями… Ларсаны — это же сплошной разврат, сплошная оперетта…

В этот момент возвращается Жюльен. Ирина замолкает и, готовясь слушать его, закрывает глаза.

— Что за наслаждение слушать вас, мсье, какой удивительный голос…

Для Жюльена, который только что узнал о помолвке Памелы с оператором, собственный голос — тяжкая ноша, и от Ирининых восторгов по его щекам текут слезы.

— Вам бы учиться петь, мсье, — продолжает мадам Баченова.

Теперь Ирина появляется ежедневно и старается засадить Жюльена за пианино. При них я чувствую себя очень несчастным. Ирина все время намекает, что я плохо обращался с женой. А Жюльену это доставляет удовольствие: ведь наша семья оказалась совсем не такой, как он думал. Что могу я объяснить ему, не представив Сесиль наполовину безумной?

День ото дня Ирина становится все беспощаднее, но она начала с таких микроскопических доз и так незаметно наращивает темп, что у меня нет оснований злиться на нее сегодня больше, чем вчера. А главное, она так похожа на мадам Тьернесс (в чем я имел возможность недавно убедиться), что я совсем обезоружен. Их делает похожими не столько внешность, не столько характер, сколько излюбленная поза; «две сидящие женщины» — звучит красиво, точно название картины.