Георгий Пряхин - Хазарские сны

Их никто не слушает.

По лицам бродит фонарь. Вдоль их нестройной шеренги, всматриваясь в каждого и огибая Мусу, как скальный утёс, медленно-медленно идет один, без маски, чёрный и жесткий — Сергей узнает в полутьме парня с бритыми висками, сопровождавшего его в номер и обратно, и поражается тому, как моментально люди из слуг преображаются в хозяев. Прямо как в семнадцатом.

Голова раскалывается. Правой рукою он пробует украдкой, пока фонарь не дошел до него, помолиться: рано мне туда, рано… Но рука — чугунная.

Парень с двумя автоматчиками за спиною доходит до Сергея и, внимательно заглядывая ему в глаза, дотрагивается до его плеча:

— Этот.

Друзья, чувствуется, ошеломлены не меньше Сергея.

— Куда?! — вопит за спиною Виктор. — Мы — все! Мы — вместе!..

— Назад!! — орет кто-то из бандитов, которых навскидку не меньше двух десятков. — Назад!

Сзади у Сергея вновь раздается длинная автоматная очередь. Судя по каленым высверкам над головою, опять покамест в направлении марсиан: сигнал от братьев по разуму.

Сергей, оборачиваясь, делает друзьям, тесно окруженным, задавленным бандитами, общий печальный прощальный жест.

Не поминайте лихом.

Его ведут на причал. Никто не держит его ни за воротник, ни за руки. Его лишь плотно обступают. Хозяин-слуга легко ступает впереди и иногда, как немой, делает какие-то непонятные жесты конвоирам, которые слушаются его беспрекословно. Чтобы Сергей не разобрал, о чем идет речь? Но они могли бы спокойно изъясняться и на своем гортанном языке, которого Сергей все равно не понимает. Как и их жестов. Или какие-то слова, как в стершейся, выцветшей рукописи, все же разбирает?

Пристрелят на берегу, возле уреза? Чтоб спутники его не видали?

«Мама… мамочка… мамура… рано мне к тебе…» — шепчет он про себя в такт последним своим шагам. Точка-тире, точка-тире…

Спускаются к самой воде, чуть слышно плещущей что-то своё и тоже похожее на предрассветную молитву. Но и здесь его не останавливают и лицом к Востоку не разворачивают. Сергей вспоминает Вахида; случаются, случаются же, черт возьми, чудеса! Так почему же не с ним?

Парень подает ему руку и ведет за собой на дощатый, прогибающийся — чего днем не было — под их шагами причал. Проходят несколько метров: там, сбоку, их ждет на своем глиссере Наджиб. Лицо его в катере опущено, скрыто темнотой, но уже по посадке головы Сергей догадывается: Наджиб.

Час от часу не легче.

Наджиб тоже молча подаёт руку, и они с провожатым спрыгивают в катер. Сергей обращает внимание: возле штурвала у Наджиба появился автомат. Конвоиры за ними не следуют, остаются на причале.

Глиссер взмыкивает, дрожит, как племенной бугай, готовясь к рывку. Автоматные сигнальные очереди раздаются над причалом. И только тут Сергей соображает, куда его везут: прямо по курсу, на речном рейде слабо светится, мерцает странными, спитыми окнами — иллюминаторами давешняя яхта с бесшумно поднимающимися над нею, видимо, по команде с причала громадными парусами.

На подходе к ней Наджиб выключает мотор, и к ее просмоленному, гробовому борту они приближаются, скользят уже совершенно бесшумно. Словно с большой высоты планируют. Наджиб, не отрываясь, вглядывается вперед. Парень сидит на корме и потихоньку насвистывает что-то меланхолическое. Предутренние звёзды, отражаясь, с мягким щелочным шипеньем гаснут в волжской воде.

Голова гудит. Сергей, закинув руки назад, охватывает затылок горячими ладонями.

— Что происходит?

Ему никто не отвечает. За спиною свист, тихий и невнятный. Впереди — жесткая, курчавая проседь Наджиба и воронёный, черно лоснящийся, словно кровью смазанный, ствол автомата под правой наджибовой рукою.

Что происходит?

Они мягко утыкаются в древний, траченный, словно эксгумированная домовина, борт, и кто-то невидимый осторожно бросает им сверху веревочную лестницу.

Лестницу… Ну да, вот оно, последнее гоголевское слово:

— Лестницу! Давай скорее лестницу! — кричал он, задыхаясь, в доме у графа Александра Толстого.

Лестница скатывается прямо к Серегиным ногам. И он задирает голову вверх, глядит на химически мерцающие, словно за ними телевизор без звука смотрят, двояковыгнутые иллюминаторы. На вздымающиеся, готовые полной грудью вдохнуть, обесцвеченные луною паруса. И еще дальше, откуда слабо льётся мелодия, которую, оказывается, и насвистывает, копируя, его провожатый: лестницу, похоже, и впрямь спускают не с борта, а еще выше, выше самой грот-мачты.