Елена Георгиевская - Инстербург, до востребования

— Тебе трудно мусор вынести? — продолжала Ася. Отец сильно сдал, но у неё всё равно было чувство, будто они расстались максимум недели две назад. От мешка так несло, что было ясно: стоит он тут недели две, не меньше.

— Пускай Юля выносит, на хуй. Это женская работа. А она ни хрена не делает, здесь и веранда уже полгода заставлена так, что плюнуть негде. Ноги моей больше не будет на этой веранде, дорогие мои.

— И давно ты пьёшь? — холодно спросила Ася, осматриваясь. Гора посуды в мойке, разумеется. Форточка разбита, разумеется, кое-как заклеена газетой «Жизнь». И пожрать у них наверняка ничего нет. — И по-прежнему притаскиваешь негодную мебель с помоек?

— Это не мебель. Это антикварная швейная машинка с подставкой, её можно продать.

— Ты бы вымыл эту чашку с содой, самому не противно из неё пить?

— Это женская работа. Я тут ничего делать не буду из принципа.

В дверь звонили уже минуты полторы, но Александр Борисович делал вид, что не слышит.

— Открывать — тоже, наверно, не мужская работа? — спросила Ася.

— Пошли все к чёрту, у всех есть ключи. Ленятся по карманам поискать, суки.

Ася махнула рукой и повела уже ничего не соображающую Жанну в её комнату.

— Какое всё вокруг серое, — тихо заметила Жанна, когда за ними закрылась дверь.

Ага, серое. От пыли.

— Ложись спать, — жёстко посоветовала Ася. Окна комнаты выходили на помойку, до которой родственникам будущей пропагандистки ариогнозиса было так трудно дойти. Занавеска на окне была наполовину оборвана.

Из прихожей неслось:

— Саша, бля! Ну и скотина!

Последовало несколько долгих звонков.

— Ключом открой! Ключ у тебя в кармане, сука. Нечего зря беспокоить меня.

Послышался лязг и грохот: видимо, Юля всё же нашла ключ.

— Уёбища, бля. — Её голос был совсем не похож на Жаннин. Скорее, на лязг железа. — Пьёшь, тварь? — Александр Борисович что-то невнятно забормотал.

Ася распахнула окно: от пыли было невозможно дышать. Вот и всё, пора съёбывать: она выполнила свою миссию.

— Ты что опять за херню приволок? — завизжала Юля так, что единственное целое стекло в доме чуть не треснуло. — По помойкам ходишь, дрянь собираешь, доски-шмоски… умелец, блядь, кружок «Пьяные руки»! Загадил весь дом, жид недобитый, падаль!

— Ты щас у меня по хлебалу получишь, сука! — не выдержал Шлигер. В кухне что-то затрещало и с грохотом ёбнулось.

— Нож у тебя не здесь! — торжествующе проорала Юля. — Нож, падаль, под матрасом у тебя! Жид, скотина, бутылкой тебя, на хуй, убью!!

Да, пора уходить, подумала Ася. Уже одиннадцать.

— Ещё раз нажрёшься — я уже не руками буду бить! Это сейчас я бью руками. А потом буду бить ногами! Я тебя, жидовская гнида, буду ногами бить! Ты почему сюда бомжей приводил? Я тебе приведу бомжей, сука! Это пока я руками бью! А в следующий раз, Саша, всё. В следующий раз в ход пойдут ноги! А потом всё — слышишь, всё! — накроется пиздой!!

Пророчица, хуле. Первая норна в «Götterdämmerung».

Юля была крепкого сложения — дочь, видимо, пошла не в неё, а в эстонского немца. На ней был вытянутый синий свитер, очень идущий к синяку под глазом и выгодно подчёркивающий бледность её помятой физиономии. Её вьющиеся русые с проседью волосы были кое-как сколоты на затылке, одна прядь выбилась и наполовину закрывала второй глаз, под которым синяка не было.

— Это кто? — обратилась она к Александру Борисовичу, который с трудом поднимался с пола.

— Я его дочь, — спокойно ответила Ася. — До свидания.

Фонари не горели. К счастью, Ася помнила, как дойти до калининградской трассы. Она свернула за угол, навстречу ей с лаем бросилась лохматая псина, смахивающая на овчарку-полукровку, и укусила бы за руку, если бы Ася не стукнула её кулаком по носу. Собака с визгом отскочила.

— Вы что мою собаку бьёте? — крикнула тётка из окна ближайшего дома.

— Чтобы вызвать болевой шок, — злобно сказала Ася. — Чтобы ваша тварь не вцепилась мне ещё и в глотку. Какого чёрта распускаете собак? Куда милиция смотрит?

— Так ведь он, — пошла на попятную тётка, — он ведь на цепи-то выжраться не может!

Ася проводила убегающую собаку мрачным взглядом и только через несколько секунд поняла, что баба имеет в виду. Она специально отпускает собаку, чтобы та искала себе жратву на помойке, дома-то нечего жрать. Асе захотелось довершить начатое коммунистами — взорвать этот город, всё равно всё лучшее здесь уже угробили, никогда больше не будет ни протестантских церквей, ни аллеи вдоль Гинденбургштрассе, ни строгой немецкой речи вместо расхлябанного просторечия «понаехавших тут». Ничего, успокаивающе сказала она себе, это обычная, вполне адекватная психологическая реакция, сейчас пройдёт.