Валери Тонг Куонг: Простишь – не простишь

Я пытался предостеречь жену: «Долгие годы угрызений совести из-за того, что мама любит тебя больше сестры, а теперь ты вдруг соглашаешься стать единоличной владелицей вашего общего дома, где логика?!» Не помогло…

Я никогда не любил этот дом. Мне не нашлось в нем места. Окрестности хороши: тишина, простор, перелески, пронизанные косыми лучами солнца. И железная дорога поблизости ничуть не раздражала. Иногда мы слышали успокаивающий мерный стук колес. А вот к дому я нежности не испытывал, хоть и приезжал сюда двадцать лет подряд. Он всегда казался мне хитро устроенной западней, в которой мучились все, кроме Жанны и Селесты. Ну, еще для Мило делалось какое-никакое исключение. При условии безропотного неукоснительного соблюдения «правил внутреннего распорядка», которые висели на самом видном месте, на буфете в гостиной.

Зачастую сын вел себя идеально, постоянно радовал маму, да и бабушку тоже. Но иногда он смутно ощущал, что равновесие нарушено, и, чтобы восстановить справедливость, протягивал мне руку помощи, пытался наивно бунтовать против бабушкиной тирании. Поддерживал меня, хотя расстановка сил была ему ясна уже давно. Мило удивительно чутко улавливал знаки пренебрежения, которые любой другой сторонний наблюдатель попросту бы не заметил. К примеру, Жанна выбрасывала утреннюю газету раньше, чем я успевал ее прочесть. Готовила обед, «забывая», что я ем, а что нет. Нарочно дарила мне на день рождения какую-то ерунду. Она старалась меня незаметно уязвить, но страдал в результате не я, а мой деликатный впечатлительный мальчик, чувствительный сверх всякой меры.

Мы с сыном знали: в бабушкином доме я – незваный гость.

Наш постоянный конфликт не на шутку огорчал Мило. Сын упорно пытался разгадать, в чем тут дело, и не мог. Ребенку не понять, из-за чего ссорятся взрослые. В какой-то момент он предположил, что бабушка вообще недолюбливает мужчин. И забеспокоился еще больше, ведь он и сам вскоре станет мужчиной…

Такой отзывчивый, такой ранимый! У меня сердце ныло, кровь стыла в жилах при виде всех этих аппаратов и капельниц. Голова забинтована, шейка тоненькая… Неужели чистые души отлетают чаще других?

Только в разговоре со мной Мило называл ее бабушкой. Жанна требовала, чтобы к ней обращались по имени, и не «Жанна», а «Джин». Она старалась во всем подражать Джин Сиберг [2], впрочем, ей удавалось скопировать лишь короткую стрижку, на большее не хватало ума, таланта, изящества. И не говорите, будто я злой, Жанна куда ядовитей.

Поначалу она вообще не удостаивала меня вниманием. Просто не замечала, надеясь, что любимой дочке вскоре наскучит сын сапожника. Но время шло, и Жанна через силу, с тяжким вздохом мне улыбнулась. Потом протянула вялую руку для поцелуя. Затем при встрече чмокнула мимо щеки, рассеянно глядя куда-то вдаль. Ведь стало ясно, что у нас с Селестой крепкий брак. Пришлось поневоле проявить снисходительность.

Один-единственный раз она обняла меня по-настоящему, в тот чудовищный черный день. Опять-таки, вынудили обстоятельства. Людей объединяют несчастья, а вовсе не радости.

Но нас и несчастье не сблизило. Вскоре Жанна дала понять, что жалеет только Селесту. Как будто, поразмыслив, пришла к выводу, что беда стряслась с ней одной, а меня задела слегка, по касательной. Словно мои страдания не заслуживали сочувствия.

Я свыкся с таким отношением. Все терпел, все глотал. Молчал. Был вежлив. Играл по ее правилам. Постоянные оскорбления подтачивали меня изнутри, обиды не давали уснуть. Но кому какое дело? За двадцать лет я отлично отрепетировал роль внимательного, заботливого, надежного спутника, а затем и супруга. Раз жена не в силах расстаться с мамой и сестрой, пришлось смириться и опекать и их, хотя о Маргерит разговор особый.

Отчего человек так нелепо устроен? Зачем мы все время идем на компромиссы, делаем вид, что изощренные издевательства, лицемерие и скрытая враждебность не причиняют нам боль? Зачем копим, подавляем, таим свои чувства? Ведь когда-нибудь ярость вырвется наружу и все уничтожит.

Ярость безропотного раба вымораживает, леденит. Правда в том, что прошлая беда ничему меня не научила. Я верил, что ради любви способен принять что угодно. Я люблю Селесту всем существом, поэтому добровольно отказался от собственной воли, от себя самого. Впрочем, и она, простодушная, наивная, никогда себе не принадлежала. Селеста – пешка в чужой игре, зависимая, ведомая. Она в упор не замечает интриг и злых козней собственной матушки.