Леонора Каррингтон - Слуховая трубка

Одна-две дамы задали доктору вопросы, и чтобы показать им свой разумный интерес, я робко приложила к уху трубку. Первая дама была одета в довольно элегантную блузку в полосочку, жилет и стриглась на мужской манер. Позже я узнала, что она французская маркиза Клод ля Шешерель. Это произвело на меня глубокое впечатление, поскольку за всю жизнь я встречала всего несколько аристократов.

— Должны ли мы памятовать о себе, когда играем в «Змейки и лесенки»? — спросила она.

— Да, — ответил доктор. — Постоянно, во время любого занятия и отдыха. — Я заметила, что его очки с любопытством уставились на мою трубку.

Следующей заговорила миниатюрная женщина с тревожным лицом и редкими, похожими на пух волосами. Она явно боролась с охватившим ее смущением.

— Знаете, доктор, я изо всех сил стараюсь, но то и дело забываю памятовать о себе, и это в высшей степени унизительно.

— Сам факт, что вы осознаете недостаток своего характера, — уже шаг вперед, — успокоил ее доктор Гэмбит. — Мы памятуем о себе, чтобы попытаться создать объективное представление о своей личности.

— Буду искренне стараться, — пообещала женщина, — но понимаю, как ужасно слаба моя природа. — Однако по всему было видно, что она неимоверно довольна. Я заинтересовалась, уж не сама ли она сшила эту красную блузку с синим бантом у ворота. Меня всегда восхищали люди, умеющие шить. Вот Кармелла — прекрасная швея, но о ней пока лучше не думать.

Все стали подниматься из-за стола, и я едва успела запихнуть в рот последний кусочек хлеба, как ко мне обратилась французская маркиза.

— Клод ля Шешерель. — Она искренне и дружелюбно протянула мне руку.

Если бы я тогда знала, что она маркиза, то смутилась бы оттого, что стою перед ней с набитым ртом. Но я этого не знала и потому проглотила хлеб, не подавившись.

— Здравствуйте.

— Позвольте мне напомнить, как в сорок первом мы разбили немцев в Африке. — Она крепко пожала мне руку. — Это случилось давно, но память по-прежнему жива…

Итак, я участвовала в типичной для Лайтсам-холла чайной церемонии. Однако редкая человеческая деятельность остается типичной сколько-нибудь продолжительное время.

С доктором Гэмбитом я поговорила лично только через три дня. За это время я научилась различать своих компаньонок и даже кое-что о них узнала. Всего нас, пожилых дам за семьдесят, но меньше ста, здесь было девять. Самой старшей исполнилось девяносто восемь. Ее звали Вероника Адамс. В свое время она была художницей и до сих пор, хотя совершенно ослепла, продолжала рисовать акварелью. Тот факт, что она ничего не видела, не мешал ей создавать большие полотна на поставляемой нам грубой туалетной бумаге. Ее дневная бумажная норма ограничивалась несколькими ярдами, что позволяло выдавать все новые работы, лишь иногда закрашивая то, что было нарисовано накануне.

За Вероникой по возрасту шли Кристабель Бернс, Джорджина Сайкс, Наташа Гонзалес, Клод ля Шешерель (та маркиза, о которой я уже рассказывала), Мод Уилкинс, Вера ван Тохт и Анна Верц.

Днем за нами надзирала миссис Гэмбит, но она по большей части лежала с головной болью, и мы были предоставлены сами себе. Однако каждый раз, когда она появлялась, атмосфера заметно сгущалась. Несмотря на ее постоянную улыбку, мы все ее боялись.

Кроме доктора Гэмбита с женой и трех служанок, в главном здании больше никто не жил. Остальных расселили по отдельным хижинам, или бунгало, как здесь называли наши домики.

Лишь через несколько недель я узнала, кто обитает в башне замка. К этому времени я успела познакомиться со всеми компаньонками и выучила, кто где живет. Но башня замка оставалась до поры до времени для меня загадкой.

Веронику Адамс поселили в хижину, имеющую форму сапога, — ту, что меня так удивила, когда я в первый раз оказалась здесь. Анна Верц занимала швейцарское шале, которое при ближайшем рассмотрении оказалось часами с кукушкой. Не такими, конечно, которые по-настоящему ходят, но все же из окна под крышей высовывалась свинцовая птичья голова. Хотя и само окно это тоже было фальшивым — просто приделанной к стене обманкой. Маркиза обитала в красной с желтыми точками поганке. Чтобы попасть внутрь, ей приходилось забираться по маленькой лестнице — думаю, это было не очень неудобно.

Мод, о которой я упоминала, описывая мое первое чаепитие, и которая в самом деле шила себе одежду сама, умело делая выкройки на оберточной бумаге, делила жилище в Верой ван Тохт. В их распоряжении было двойное бунгало, которое некогда представляло собой именинный торт. Изначально торт был розовым и белым, но краски не могли противостоять летним дождям. На крыше стояла цементная свеча с цементным пламенем, но понять, что это свеча, удавалось не сразу — желтое пламя выцвело и превратилось в темно-зеленое. Иногда мне кажется, что время удачно подправило хижину-торт, и надеюсь, ее не будут красить в первоначальные цвета.