Збинек Кованда - Палец на спуске

Стояла невыносимая жара. Запах леса благотворно влиял на настроение папаши Пешека, беззаботно шагавшего по лесу. Он шел, глядя прямо перед собой поверх мшистой земли. Грибов под ногами все равно не найдешь, так как к засухе, начавшейся весной, теперь прибавилась сильная жара. А прямо перед собой можно кое-что увидеть: то березка промелькнет между темно-зелеными кронами сосен, то у просеки пробьется высокая трава цвета теплой охры.

— Боже ты мой, он возвращается! В самый раз! — Бабка-сиволапка, наверное, уронила свою длинную палку от неожиданности, а может, от радости.

— А кто это меня зовет, бабка?..

— Твой сын, безбожник! Твой новый сын! Утром он начал бить ножками, а теперь уже, наверное, появился на свет.

Так и должно быть на самом деле! Матей сразу вспомнил, как матушка Пешкова, когда первая распустившаяся сирень заиграла ему походную песенку, выскочила за ним на околицу и крикнула:

— Вернись до августа, хотя бы на крестины, бродяга ты эдакий!

Матей прибавил шагу. Детей он любит. Любит даже больше, чем линей и окуней, чем молчаливых щук и чавкающих угрей. Он любит их больше белок, дроздов, синичек, куниц и горностаев. У него ведь их уже пятеро, а этот будет шестым.

Почему этот, а не эта? Дочь, сын, дочь, сын, дочь. Кому же сейчас появиться на свет, как не сыну!

Он пошел быстрее, но до дому оставалось еще добрых полчаса ходьбы. Долгими будут для Матея эти полчаса, почти такими же долгими, как и те три беспокойных месяца, когда он кочевал по мельницам всей страны, чтобы скоротать время до уборки. Использовать это время для того, чтобы поправить крышу, перевязать ульи соломенными жгутами, накосить сена или вычистить хлев, ему даже не пришло в голову.

Долгими будут эти полчаса и для матушки Пешковой. Человечек, о котором уже известно, что он будет носить имя своего отца, не только бьет ножками, но и старается поскорее выбраться на свет.

Бабке Толаровой вдруг сделалось не по себе. Она помогла появиться на свет уже сотне детей и сама родила трех дочек, матушка Пешкова тоже уже пять раз рожала, но…

— Не хочу пугать, но мне кажется, что он идет ягодичками вперед.

Итак, матушка Пешкова первая узнала, что это мальчик, а через какую-то минуту бабка торжественно провозгласила, что у него голубые глаза. Мельничиха тут же добавила:

— Как и у его негодного отца!

Матей Пешек дошел до мельницы раньше, чем весть о рождении нового Пешечека разнеслась по деревне, облетев все горницы и спальни, чуланы и подвалы, амбары и тока, и остановилась у Катержины Машиновой, которая в тот же час родила в господской людской.

И у нее родился сын, и такой же пухленький. Но если Пешек получил имя Якуб, то сын Катержины Машиновой стал называться Алоисом.

Однако у Катержины Машиновой не было бабки, и к ней не спешил никакой папаша, пусть даже бродяга, безбожник и негодяй. У маленького Алоисека нет папы. Молодая и рослая Катержина не помнит, чтобы кто-нибудь предлагал ей платок, пряник или тем более карету, запряженную белыми лошадьми. Она не помнит, был ли он солдат, слуга, сам хозяин или какой бродячий священник. Не помнит? Ну и что из этого? В людскую никто из них не зайдет ни сейчас, ни минутой позже, ни в ближайшие десятилетия, и Катержина знает, что людская от этого не станет больше, а солнце не окрасит ее в другой цвет.

Знала об этом и седая Мракотова, которая помогала ей при родах. Знала, поэтому и не сказала ей ни слова. Когда она шлепнула новорожденного по попке и малыш расплакался, она ворчливым голосом проговорила:

— Хорошей судьбы не жди — на дворе очень жарко!

Жара стояла такая, что трудно было дышать, а о хорошей судьбе нечего было и говорить: для обоих младенцев, родившихся в один и тот же день в этой пахнущей медом деревне Бржезаны, судьба была уже уготована: с того жаркого июля 1901 года жить до самой своей смерти такими, какими они есть.

Франц-Иосиф правил уже пятьдесят три года. В Средней Европе длительное время царил мир. Буржуазия, бурно встретившая год, которым началось новое столетие, до сих пор сладко щурящаяся, как в похмелье, была убеждена, что ее положение на земле непоколебимо.

Но сэру Уинстону Леонарду Спенсеру Черчиллю было уже двадцать семь лет, Карлу Либкнехту — тридцать. А Ленин уже эмигрировал за границу и стал главным редактором «Искры»…