Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

Перелистай блокноты, и изумишься, как многообразна и сложна жизнь, какой в ней небухгалтерский хаос! Бррр! Как ни старайся, опыт, заключенный в этих тридцати семи блокнотах, не приведешь к общему знаменателю, не разложишь по полочкам. Скользишь по поверхности и сознаешь это. Человек! Завести бы картотеку, такую же многочисленную, как само человечество. Составлять ее хладнокровно, методично, с исследовательской объективностью и глухим сознанием тщетности этого занятия. Но это только глупая пустая забава старого холостяка, живущего как одинокий филин. Так иногда думал Бартош, но продолжал вести записи. Он редко перечитывал написанное. Исписав блокнот, он, махнув рукой, клал его на дно сундука, к другим.

«Что же я сделаю с ними когда-либо? Ничего!»

Днем, во время недолгого отдыха, Бартош вынул из кармана блокнот, перелистал его. Вот тут написано о Мареде… Он только что заходил ко мне. «Хороший человек, спокойный, как все рыболовы. Кто бы подумал, что он в разводе с женой. Почему? Он простой и сердечный, с ним чувствуешь себя легко, нам нужны такие люди. Из всего комитета он мне по-человечески ближе всех, он единственный иногда находит путь…» Вот еще одна запись: «Мария Ландова из контокоррентного отдела, тридцать три года, внебрачный ребенок, видимо, неудавшаяся жизнь. Недоверчива, робка и наивна. В ее книжке «Песнь о Бернадетте» [16] «Песнь о Бернадетте» — книжка религиозного содержания; Бернадетта — католическая святая. лежала фотография Масарика. Зачем она носит очки в темной роговой оправе, ведь они ей не нужны… Впечатлительна? Нет, скорее сентиментальна. Наверняка хранит все письма, перевязав их ленточкой. Политически неразвита и, конечно, против нас. Взглянешь ей в лицо — опускает глаза. Машинистка отличная».

«Вздор, — недовольно подумал Бартош. — Что, собственно, я о ней знаю? Пару пустяков!» Он вынул автоматический карандаш и после недолгого размышления начал новую запись: «Доктор прав Франтишек Брих».

Зазвенел телефон. Звонили из райкома. Бартош торопливо сунул блокнот в карман и надел пальто. Думаю о пустяках, а тут такие события! Комитет действия! Все поставлено на карту, завтра забастовка протеста, я должен обеспечить, чтобы все прошло гладко, надо действовать быстро!

И Бартош снова закрутился как белка в колесе.

Поздно вечером он с трудом дотащился до своей комнатки, изнуренный событиями и приступами режущей боли в желудке, зажег лампочку на шатком столе, подышал на руки и вынул наконец свой блокнот. Голова у него болела, из памяти не выходили лица, виденные в этот трудный день. «Кашалот, Мизина, Брих…» Бартош перечитал начатую запись. А дальше что? Ничего. Он стал думать о завтрашнем дне, о борьбе, которая сотрясает компанию, город, страну. Кашалот и ему подобные уже слышат, как по ним звонит погребальный колокол…

В квартире было тихо, только рядом в кухне возилась хлопотливая хозяйка — вдова Барашкова. Слышалось шипение примуса и старческий кашель. Бартош вздрогнул от холода. Бррр! Каменные стены неуютной комнатки прямо-таки дышали стужей. Бартош походил по комнате, чтобы согреться, потом остановился у окна. Узкая улочка Малой Страны тонула в хмурых сумерках, ветер взметал мягкие хлопья снега, не давая им сразу улечься на горбатый булыжник мостовой. В темной нише подъезда жалась влюбленная парочка, больше на зимней улице не было ни души. И все-таки в городе кипит борьба.

Бартош вернулся к столу, постоял над раскрытым блокнотом, недовольно покачал головой, сонно зевнул.

Ничего не поделаешь, записи о Брихе не суждено было осуществиться!

Обстановка в городе становилась все напряженнее, хотя на улицах царило спокойствие. Это спокойствие, твердое, как гранитная скала, действовало на нервы, раздражало… Боже, как может разбухнуть одно слово, взволнованно повторяемое тысячами уст, одними с гнетущим опасением, другими с железной настойчивостью. Оно подобно туче гнева, грозящей ливнем:

«Отставка! Принять отставку!»

Вчера в сумерки, возвращаясь со службы и с наслаждением вдыхая свежий воздух, Брих заметил небольшие группки студентов. Юноши бесцельно слонялись по улицам, без задора и без отваги. От них веяло унынием и безнадежностью. Вот она, последняя жалкая армия, наспех согнанная национал-социалистскими и католическими вождями. Ее послали в заранее проигранный бой против почти физически ощутимой воли. Осипшие голоса этих сбитых с толку, озябших юнцов чуть слышны в морозном воздухе. Их велеречивые лидеры уже укладывают чемоданы и навастривают лыжи. Конец детской игре, начинаются серьезные дела!