Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

Однажды он позвал Бартоша и в разговоре как бы мимоходом заметил:

— Знаешь, товарищ, не понимаю я некоторых людей! К примеру, инженер Слама. Не то чтобы я имел что-то против него… Нет, нет! Слама — хороший человек. Но вчера он мне признался, что смоется с общего собрания, потому что вечером ему надо сидеть с дочуркой. Его жена уехала в деревню к матери. Хорошо, я понимаю это, но ведь можно было попросить соседку, верно? Если бы что серьезное — ладно, но… в деревню к маме! В такое время, когда решается все… и общее собрание, — это уж, по-моему…

Бартош и бровью не повел. Кивнул, устремил на Мизину колючие глаза и сказал:

— Будь так добр, не составишь ли ты для меня список всех, кто позавчера сбежал с собрания?

Он высказал свою просьбу твердо и с таким серьезным видом, что Мизина согласился, тут же торопливо вынул лист бумаги и начал вспоминать имена, прямо трясясь от усердия. Подал список терпеливо ожидавшему Бартошу, тот взял его кончиками пальцев и, не глянув на фамилии, порвал и клочки бросил в корзину.

— Вот так, уважаемый товарищ, это делается, запомни на будущее. И если случится, что ты будешь конкретно не согласен с кем-либо из товарищей, — скажешь это ему в глаза, при всех!

Мизина понял, что попался, как мальчишка, но еще совладал с собой.

Ему даже удалось добиться назначения заместителем уполномоченного партийной десятки в бухгалтерии; он взялся за эту работу засучив рукава и был до того инициативен, что заслужил прозвище «товарищ Усердный». Узнав об этом, рассудил, что повредить ему это прозвище не может, и не стал возражать. Но он почувствовал, что члены парткома — этого ненавистного ему божества — не принимают его всерьез; это его задело, и он решил их переубедить. Вечерами он по собственному почину изготовил подробный список своей десятки, разработав со сметкой бухгалтера и статистика ведомость учета посещения собраний, которую разграфил цветными карандашами. Эта ведомость произвела эффект. Мизина выписал все партийные газеты. Он первым являлся на партийные и профсоюзные собрания и выступал в прениях с рвением честолюбивого школяра.

В воскресенье он даже облекся в старые обноски, незаметно выскользнул из дому и отправился на субботник в парк. Там всю первую половину дня он самоотверженно единоборствовал с тачкой и липкой глиной и вернулся домой, разбитый непривычным для чиновника трудом. Вторую половину воскресного дня он пролежал пластом на кушетке, тяжко вздыхая и думая о жизни в самых мрачных тонах.

Но, несмотря на все эти хитроумные меры, назначение все не приходило. В чем я ошибся? — ничего не понимая, спрашивал себя Мизина.

Заложив большие пальцы в проймы жилета, он теперь засыпал Бриха расспросами. В ответах племянника уловил нескрываемое отвращение и оскорбительную издевку и милостиво отпустил его, проводил из «аквариума» растерянным взглядом.

Когда за Брихом закрылась со стуком дверь, Мизина недоуменно покачал своей достойной головой.

Только этого тут еще не хватало!

В ту минуту, когда Главач передавал Бриху груду необработанных писем, вернулся Бартош. Он держал под мышкой пачку бумаг, был чем-то озабочен и явно рассержен; на Бриха он покосился одним глазом, но как ни в чем не бывало сел за стол, аккуратно подтянув брюки. Вставил полсигареты в мундштук — казалось, он вовсе не удивился.

— Значит, вернулись?

— Вернулся, — кивнул Брих. Впервые он сам старался встретиться с пристальным взглядом Бартоша, тоже вынул сигарету, похлопал себя по карманам, Бартош перебросил ему коробок спичек.

— Прошу, доктор!

И быстро склонился к бумагам, так что Брих не успел уловить его легкую улыбку, вернее, тень улыбки, зародившуюся где-то в морщинках вокруг тонких губ и мгновенно исчезнувшую.

Упрямо застучала пишущая машинка, и время потекло ни шатко ни валко.

Только к полудню, когда остальные ушли в буфет, Брих поднял глаза от работы. Бартош смотрел на него, сцепив на столе костлявые пальцы; он слабо усмехнулся, словно прочитав на лице Бриха невысказанный вопрос.

— Я отвык удивляться ни с того ни с сего. Да и чему?

Левой рукой Бартош пододвинул к себе осьмушку белой бумаги, начал чертить на ней карандашом геометрически точные линии. Телефон отвлек его. Он долго с кем-то разговаривал, а потом, бросив трубку на рычаги, ворчливо пробормотал:

— Растяпа… И когда мы от этого отучимся? При капиталистах он бы себе этого не позволил, а сегодня думает, все можно… — Заметив выжидательный взгляд Бриха, сказал: — Вам что-то нужно от меня? Валяйте!