Хуан Саэр - Рассказы

— Инспектор, — произнесет Холмс, обращаясь к инспектору в случае, как говорит Томатис, если поэма будет написана, — люди, утверждающие, будто ничто не ново под луной, не ведают, что человеческое сознание, освобождаясь от определяющих его исторических условий, становится новым фактором, анализирующим и оценивающим происходящее каждый раз в ином свете, а потому именно наше неизменно обновляемое сознание делает каждое событие неповторимым. Медсестра, согласно плану, предполагала спрятать младенца среди других детей, чтобы он, так сказать, затерялся среди пятнадцати новорожденных роддома. Не было ничего проще; все дети находились в общей палате, из которой в четко установленные часы их забирали покормить и оставить лишь на какое-то время, по нескольку раз в день, с матерями, размещенными по три-четыре в разных палатах роддома. Дети никогда не находились все вместе в общей палате; кого-то всегда не хватало и, разумеется, поскольку никаких причин для опасений не было, никому не пришло бы в голову их пересчитывать. После преступления о наличии неизвестного младенца умолчали, чтобы, как я уже сказал, не нанести ущерба репутации учреждения, да к тому же пока не выяснилось достоверно, откуда он взялся. Как бы то ни было, после проведения вскрытия тела матери, запланированного, по-моему, на вечер завтрашнего дня, не останется никаких сомнений относительно происхождения ребенка.

Как это ни покажется ужасным, преступление лорда W., тем не менее, не оригинально; это злодеяние Ирода, и в обоих случаях избиение младенцев имело под собой схожие причины, поскольку одним своим появлением новорожденный свидетельствовал о том, что люди, собиравшиеся его уничтожить, присвоившие себе высокий сан и готовые отстаивать этот сан любой ценой, завладели им тайно, беззаконно и преступно и, кроме методов всяческого давления и пропаганды, у них не имелось иных оснований для его сохранения. Когда преступление, как в случае с Иродом, подкрепляется предлогом политическим, оно должно выставляться напоказ, чтобы подтвердить свою легитимность. Явленная мерзость — это частное деяние; совершив его, злоумышленник ставит на кон свое имя, род и собственную голову, над которой уже нависает тень эшафота. Однако, помимо заветного документа медсестры и пары иных деталей, ничто не могло бы подкрепить положений четвертой гипотезы. А именно: что лорд W., поняв, где укрыт внебрачный ребенок, и не добившись от медсестры, чтобы она на него указала, отравил ее, инсценировав преступление как самоубийство, а затем добавил яд в молоко и другие вещества, с которыми должны были соприкасаться младенцы, ведь яд был настолько сильный, а его действие — столь необычайным и мгновенным, что даже при наружном контакте он оказывался смертоносным, во всяком случае для новорожденных. Такова, дорогие друзья, моя собственная гипотеза, — произнесет Холмс, если, как говорит Томатис, повествовательная поэма будет написана, и по завершении продолжительного рассказа вновь извлечет часы из верхнего кармана темно-зеленого домашнего халата и, слегка отведя руку в попытке преодолеть сильный астигматизм, не без труда попытается разобрать время.

В течение слишком долгого лета внимание туманится, а разум погружается в дремоту; лишь тело, несмотря на всеобщую вялость, похоже, самостоятельно предается скорее удовольствиям компенсации, таким как прохлада, ощущаемая на вкус или осязаямая, уравновешивающая жару, физическое усилие, которое, хотя и повышает потливость и утомление, позволяет приобрести по контрасту после отдыха ощущение легкости, или секс, доводящий напряжение и надежду до пароксизма, но при этом способный добиться на несколько секунд отмены Целого, чье бремя мы безотчетно всегда несем на плечах, или, пожалуй, в более скромном плане — наиприятнейшего мышечного и умственного расслабления. Но с первой осенней грозой, когда температура воздуха за считаные часы или даже минуты опускается на несколько градусов, звучит всеобщая тревога и, если чувства с восторгом незамедлительно воспринимают перемену, запотевшее стекло рассудка, избавившись от летних испарений, вновь становится ясным, прозрачным, всеохватным, ярким и живым. В таком состоянии и пребывают теперь в баре автобусного терминала, где начинает ощущаться первая свежесть дождя, грохочущего по всему городу, Сольди, Пичон и Нула, слушающие, почти не мигая, округлые фразы, которые Томатис произносит в своей ироничной манере, шевеля темными губами.