Тимоте де Фомбель - Между небом и землей

— У меня очень мало времени, — объявил Булар, когда Этель села перед ним. — Я кое-кого жду, меня могут вызвать в любой момент.

Он явно нервничал.

— У нас вы были куда любезнее, комиссар, там вы вели себя как настоящий джентльмен. Начну с того, что наша горничная Мэри шлет вам самый сердечный привет.

Булар не ответил.

Он возил ногами по полу, пытаясь поудобнее пристроить их под столом.

Мэри, горничная, с которой он познакомился в Эверленде, писала ему письма по-английски. Он читал их по ночам, с лупой в руке и англо-французским словарем, и прятал за подкладку портьер, когда мать убирала его комнату.

Но отвечать ей он стеснялся.

Когда консьержка, мадам Дюссак, приносила почту, мадам Булар не отпускала ее, и они целыми часами болтали на лестничной площадке. Если среди писем попадался конверт с английским штемпелем и запахом увядшей розы, Мария-Антуанетта Булар объясняла консьержке, что ее сын состоит в переписке со Скотланд-Ярдом — цветом британской полиции.

Именно так говорил ей комиссар, чтобы объяснить поток этих писем.

Матушка Булар и консьержка почтительно разглядывали конверт, представляя себе склоненную над письменным столом, в облаке табачного дыма, гордую тень Шерлока Холмса, скрепляющего это послание своей печатью.

— Ваш сынок такой важный господин! — заключала мадам Дюссак.

Иногда на оборотной стороне конверта было нарисовано сердечко, но обе дамы расценивали это как свидетельство легендарной английской сентиментальности, и ничего более.

— У вас есть для меня новости? — спросил Булар у Этель.

— Да. С Мэри все в порядке, она…

— Я имею в виду дело Ванго Романо, — краснея, прервал ее комиссар.

— А вы? — спросила Этель. — У вас есть новости?

— Увы, немного. Полагаю, сейчас он находится очень далеко.

Булар заблуждался. Ванго еще никогда не был так близко к нему, как сегодня. Он только что забрался на крышу префектуры, и теперь их разделяли всего несколько метров.

— Только не уверяйте меня, что целый год расследования не дал никаких результатов, — вздохнула Этель.

Булар потер щеку.

— В данный момент я занимаюсь сразу несколькими очень важными делами.

— А разве девятнадцатилетний парень, убивший старика-священника накануне посвящения в сан, а затем ставший мишенью неизвестного стрелка на глазах у всего Парижа — это не серьезное дело?

— Нет, мадемуазель, вовсе нет! — взревел комиссар, вскочив со стула. — Серьезное дело заключается не в этом! Плевать я хотел на это убийство! Мне совершенно безразлично это убийство и три четверти других парижских убийств в придачу. Главная проблема, моя юная леди, состоит совсем в другом! Главная проблема — в том, чтобы узнать, откуда взялся этот парень, о котором никому ничего не известно, но который знает всех на свете!

Комиссар выкрикивал это, бегая по кабинету, размахивая руками и хлопая ладонью по мебели и папкам.

— Главная проблема — в установлении подлинной личности Ванго Романо. Вот эта тайна меня очень интересует. Эта тайна — единственная причина, почему я не бросаю дело, которое давно уже быльем поросло. Убийства… да их в нашем городе каждый день совершается столько, что хватит на тридцать шесть Буларов. Понятно вам, юная леди? На тридцать шесть Буларов! Но с такими, как Ванго Романо, я еще никогда не сталкивался.

— Я вам не юная леди, — пробормотала Этель, готовая расплакаться.

— Извините меня, я…

Булар рухнул в кресло и ударом кулака расплющил свою шляпу.

— …я слегка переутомился, — договорил он. — Я вовсе не хотел…

И комиссар взглянул на девушку. На ее ресницах дрожали радужные слезы: Этель и в самом деле плакала.

— Если бы на свете было тридцать шесть Буларов, я бы тут же выбросилась из окна, — проговорила она, громко всхлипывая.

И они оба замолчали.

Булар выдвинул ящик стола и извлек оттуда большой, идеально белый хлопчатобумажный платок. У него всегда имелся запас таких платков — матушка комиссара заботливо гладила их по воскресеньям, — для тех, кто лил слезы в его кабинете.

Сколько же их пролилось в этой комнате за сорок лет его службы! Да, работа Булара зиждилась на горестях других людей.

Иногда ему казалось, что вся его жизнь проходит в плаванье по этому безбрежному морю слез. Но самое ужасное заключалось в том, что без этих драм, этих скорбей, этих загубленных судеб существование Булара утратило бы смысл и ему осталось бы только одно — в одиночестве плавать всухую на паркете.