Тимоте де Фомбель - Между небом и землей

— Видите ли… это довольно опасно. Некоторые даже погибали за этим занятием. А бросьте-ка мне сюда новую кисть, она как раз у вас под ногами.

Малютка шеф колебался. Что за нелепая ситуация, ведь он здесь не для того, чтобы выступать в роли подмастерья! Но все же он подобрал кисть и неуклюже подкинул ее вверх, в сторону Эккенера.

— Недолет! — констатировал доктор.

Шеф промахнулся трижды; наконец, в четвертый раз, Эккенер ловко ослабил тросы, на которых висела люлька, спустился пониже и поймал кисть.

— Вы делаете успехи, герр крайсляйтер, — с улыбкой сказал капитан Эккенер.

Шеф сознавал, что оскандалился перед подчиненными.

— Так вот, я уже говорил, что это опасная работа, — продолжал Эккенер. Поэтому я предпочитаю делать ее сам, в вечернее время, спокойно слушая музыку.

— Это не музыка! — рявкнул шеф.

— Да я и сам раньше так думал. Но у нас тут уже несколько дней работает молодой американец, Гарольд Дж. Дик, друг моего сына Кнута. И я начал менять свое мнение об этой музыке.

— Только неустойчивые натуры способны менять свое мнение.

Хуго Эккенер расхохотался. Он обожал дураков. Во всяком случае, дураки всегда его развлекали.

— Знайте, герр крайсляйтер, что мы смогли завоевать небо только потому, что вовремя изменили мнение о нем. Примите скромный совет мудрого человека: вы вряд ли возвыситесь, если не научитесь менять свое мнение.

— Я смогу возвыситься гораздо быстрее вас, герр доктор! — проверещал карлик.

— Ну, возможно, вы и возвыситесь до определенного уровня… карабкаясь на свое дерево… Но я-то имел в виду небо.

Трое солдат затаили дыхание. Недоросток даже взмок от ярости.

— Вы принимаете меня за обезьяну, доктор Эккенер?

Капитан Эккенер прервал работу, переложил кисть в левую руку и торжественно поднял правую:

— Клянусь памятью своего учителя, доблестного графа фон Цеппелина, что я никак не имел в виду обезьяну.

И он не солгал. Эккенер слишком уважал обезьян для такого сравнения.

Честно говоря, дубовые листки на вороте мундира скорее наводили его на мысль о желуде.

А крошка шеф пытался сохранить самообладание. Он не знал, что и сказать. Глядя на своих солдат, он силился вспомнить, что привело его сюда; наконец вспомнил, мигом воспрянул духом и обернулся к Эккенеру.

— Доктор Эккенер, вы арестованы.

— Что-что?

Капитан ответил так, словно ему указали на перышко, запутавшееся в его короткой седой гриве.

— Вы пролетели над Парижем, не имея на то официального разрешения.

— Ах, Париж! — воскликнул Эккенер. — Ну, кто может устоять перед Парижем! Да, я пролетел над Парижем.

— В Берлине этим очень недовольны. Мне сообщили об этом. И там мне приказали вас арестовать.

— Как мило, что обо мне там подумали. Но даже там не могут арестовать облака, проплывающие над собором Парижской Богоматери. Там, в Берлине, вроде бы должны понимать такие вещи, не правда ли?

И он на минуту перестал работать кистью.

— Мне нужно было повидаться в Париже с одним другом. Но я с ним разминулся.

— Доктор Эккенер, приказываю вам спуститься!

— Слушайте, я охотно посидел бы с вами за бутылочкой доброго винца, но мне необходимо закончить свою работу. Надеюсь, там, в Берлине, мне простят эту задержку — если, конечно, там у кого-нибудь под фуражкой есть мозги.

Эккенер крупно рисковал. И знал это. Слово «там» подразумевало усы, подбритые квадратиком, и их обладателя — Адольфа Гитлера.

Его кисть уже замазывала серебрянкой последний уголок элерона, пока еще черный.

— Ну вот. А сейчас оставьте меня. Это очень важная работа.

Крайсляйтер отступил на несколько шагов.

И вытаращил глаза.

До него наконец дошло, в чем состояла эта пресловутая «работа». Во время их разговора Хуго Эккенер на его глазах покрыл толстым слоем серебрянки гигантскую свастику, красовавшуюся на элероне цеппелина. Теперь от нее не осталось и следа.

Карлик онемел. Солдаты попятились назад вместе со своим шефом.

С момента прихода к власти Гитлера и его нацистской партии, а именно с прошлого года, свастику было приказано в обязательном порядке изображать на левом боку самолетов и дирижаблей.

Эккенер давно воевал с этим символом — воплощением всего, что он ненавидел. Шесть месяцев назад, на Всемирной выставке в Чикаго, он облетел город по часовой стрелке, чтобы Америка не увидела слева на цеппелине это постыдное клеймо.

Да, замазать свастику в Германии, весной 1934 года, было весьма опасной «работенкой». Возьмись за нее кто-то из подручных Эккенера, он наверняка болтался бы уже на виселице.