Энтони Дорр - Стена памяти (сборник)

Дождь молотит в лобовое стекло. В воздухе пахнет железом.

– Спасибо, – шепчет Эстер. – Спасибо тебе, Роберт.

Недоедание. Заточение. Вечера Мириам и Эстер проводят теперь на чердаке дома Хиршфельда, в этом их тайном прибежище, где повсюду паутина и старые вещи. Из сдвоенных шестиугольных окошек открывается вид на соседние крыши. Отворив окошко, можно слушать сопение людей, проживающих во всех домах по соседству, различая в нем их молитвы, возносимые сквозь потолки, сплетни, расползающиеся по коридорам, и последние надежды, оседающие на стенах.

В самом дальнем углу чердака в полумраке маячит кедровый платяной шкаф – толстостенный, крашенный белым. На его нижней полке Эстер может стоять, не доставая до верха головой. Все чаще она проводит в нем целые дни – перелезает через старые столы и торшеры, на коленках заползает в огромный шкаф и огрызком последнего карандаша рисует на его гладких белых внутренних плоскостях лабиринты. Рисует мосты, переплетающиеся с другими мостами, устремленные вверх фасады храмов, деревья, растущие вверх ногами в пещерах. Она как будто изобретает гавань, в которой они с Мириам могли бы укрыться.

В марте Эстер спускается в обеденную залу и видит там доктора Розенбаума, разговаривающего с фрау Коэн. На нем коричневый костюм с темно-бордовым галстуком, и с первого же взгляда Эстер решает, что это, должно быть, вовсе не он, а лишь его призрак.

Но это он. Правда, пугающе исхудалый. На брюках внизу бахрома, а в одном ботинке нет шнурка. Под ногтями полумесяцы грязи. Он обнимает Эстер и долго прижимает к себе. Вынимает из кармана два красных карандаша – новеньких-новеньких! Эстер их существование кажется чем-то почти невозможным.

– У меня кончилось лекарство, – шепчет она ему на ухо.

– Что ж, у нас у всех тут все давно кончилось.

– А еще я видела, как людей набивают в дома, как сельдей в бочку. А другие люди сидят на тротуарах, чего-то ждут.

Доктор Розенбаум кивает:

– Ну да, ждут как маленькие.

– Их теперь стало больше, – говорит Эстер. Имеет ли она в виду людей или свои припадки, доктор Розенбаум не спрашивает.

Он пробыл в трудовом лагере почти год. {124}Его освободили только потому, что он врач. Все это время он не виделся с женой.

– Минск, – тихо произносит он. – Говорят, ее отправили в Минск. {125}

Почти все время доктор Розенбаум проводит теперь в доме 30 по Папендаммштрассе – осматривает заболевших, ищет гнид на головах детишек или, не чувствуя холода, сидит в саду в запахнутом, но незастегнутом пальто, спиной прислонившись к дереву и вяло уронив на колени большие руки, похожие на части механизма, утратившего работоспособность. Ночами уходит спать к старикам и укладывается, положив голову на свой кожаный чемоданчик с инструментами, а очки со сложенными стальными дужками пристраивает себе на грудь. Когда может, Эстер сидит с ним.

– Минск… – шепчет она. – Как вы думаете, она там счастлива?

– Счастлива? – переспрашивает доктор Розенбаум.

Он смотрит на Эстер с таким видом, которого она не может истолковать, – в нем и сердечная боль, и тоска, и изумление. Он гладит ее по голове и отводит взгляд.

Храповое колесико дней щелкает, не умолкая. Фрау Коэн натаскивает своих подопечных со всевозрастающим рвением: чтение, устный счет, Закон Божий. Потом уроки, заданные на дом, ужин, молитва и спать. Но для Эстер время начинает распадаться: за один только апрель она дважды ловит себя на том, что, оказавшись в квартале от дома, не может вспомнить, как туда попала. Иногда вдруг обнаруживает, что Мириам держит ее за руку на чердаке или на скамейке во дворе незнакомого дома.

– Ты опять заблудилась, Эстер. Вот не слушаешь меня, и опять… Что толку теперь спрашивать, где мы.

Эстер склоняет голову на плечо Мириам, слушает ровное, надежное дыхание подруги.

– Помнишь тот маятник? – спрашивает она.

Несколько лет назад, в другом, как теперь представляется, мире, доктор Розенбаум в день рождения Эстер повел нескольких девочек в кино. В киножурнале, который демонстрировали перед фильмом, рассказывалось про какой-то храм в Париже, где под высоченным куполом на семидесятиметровом тросе висит золотой шар. {126}Снизу из шара торчит штырь с острием, и, когда шар качается, острие чертит линии на песке, которым посыпан пол. При каждом качании маятник Фуко чертит новую линию на песке и тем свидетельствует о вращении Земли, рассказывал голос за кадром; он всегда качается и не останавливается никогда.