Энтони Дорр: Стена памяти (сборник)

Рядом какие-то школьницы, жуют резинку. На глазах у Альмы самая рослая из них плюет, медленно выпуская слюну в фарфоровую чашу питьевого фонтанчика, потом втягивает слюну обратно в рот. На фонтанчике табличка: «Только для белых»; эти слова выведены красиво, каллиграфическим шрифтом. У Альмы такое чувство, будто ее ступни зажаты в тисках.

– Ну еще хоть минуточку, – просит Гарольд.

Альма, которой теперь семьдесят один, смотрит на все это глазами двадцатичетырехлетней. А ведь ей и впрямь было двадцать четыре! Стояла с потными ладошками и сбитыми в кровь ногами на этом своем свидании с тогда живым еще Гарольдом. Молодым, поджарым юношей Гарольдом. Он был без ума от всех этих скелетов; говорил, что они выглядят так, словно у них тела одних животных, а головы других. Вот та – чем не собака с головой змеи? Или вот: орлиная голова, а тело как у бегемота. «Смотреть на них мне никогда не надоест!» – мальчишески блестя глазами, говорил юноша Гарольд молоденькой Альме. Двести пятьдесят миллионов лет назад, объяснял он, эти существа вымерли, их тела погрузились в топь, потом кости окаменели и понемногу слились с окружающей почвой. А теперь эти кости кто-то отделил от горных пород, снова собрал в скелеты и выставил на свет божий.

– Это ведь и наши предки тоже, – шепчет Гарольд.

Альма не могла себя заставить даже толком приглядеться: безглазые, бесплотные, смертоносные; казалось, они специально спроектированы для того, чтобы рвать друг друга на части. Ей хотелось поскорее вытащить этого длинненького мальчика куда-нибудь в парк, сесть с ним на скамеечку, прижавшись бедром к бедру, и снять наконец туфли. Но Гарольд все тянет и тянет дальше.

– А вот терапсиды. Горгонопсия. Большая, прямо как тигр! Две, а то и три сотни килограммов. Пермский период. На данный момент их найдено всего два полных скелета. И нашли их, между прочим, неподалеку от тех мест, где я вырос. – (Тут Альма чувствует, как он сжал ее руку.)

Ее мутит. У чудища короткие мощные ноги, глазные впадины размером с кулак и челюсти, полные зверских зубьев.

– Говорят, они охотились стаями, – продолжает шептать Гарольд. – Представь: продираешься сквозь кусты – и вдруг перед тобой таких сразу штук шесть!

В воспоминании двадцатичетырехлетняя Альма вздрагивает.

– Нам кажется, что мы есть, потому что есть, иначе и быть не может, – продолжает он, – но это ведь все игра случая, не правда ли?

С этими словами он поворачивается к ней, готовясь объяснить, но тут со всех сторон набежали тени, все вокруг залили как тушью, в них исчезли и сводчатые потолки, и школьница, плевавшая в фонтанчик, а затем и сам юный Гарольд в его коротковатых брючках. Переносный стимулятор пискнул, картридж выскочил; воспоминание съежилось и пропало.

Сморгнув, Альма обнаружила, что еле стоит, чуть дыша и держась за изножье гостевой кровати в трех милях и пяти десятилетиях от себя самой. Сняла шлем. За окном завел свою песню дрозд: чи-чвиу-у-у. По корням зубов полоснула боль.

– Боже ты мой, – сказала Альма.

Все это было три года назад. Нынче уже с полдюжины врачей успешно собирают воспоминания богатых пациентов, начиняют ими картриджи, а потом эти картриджи иногда даже продаются на улицах. Старожилы в домах престарелых, говорят, используют теперь проигрыватели памяти вместо наркотика: туда раз за разом суют один и тот же запиленный картридж – брачную ночь, например, весенний вечер или велопрогулку вдоль берега. Маленькие пластиковые коробочки полируются старыми пальцами аж до блеска.

Из клиники домой Феко отвозит Альму с пятнадцатью новыми картриджами в картонной коробке. Нет, отдохнуть, прилечь она не хочет. Не хочет и нарезанных треугольниками тостов, поднос с которыми Феко ставит рядом с ее креслом. Хочет только одного: расслабленно и молча сидеть в верхней спальне в надетом на голову шлеме переносного стимулятора, присоединив его шнуры к разъемам на голове и временами выпуская изо рта слюну тонкой струйкой. И живя при этом не столько в нынешнем мире, сколько в некоем синтезированном цветном прошлом, откуда ей по проводам поставляется память о забытых мгновениях.

Примерно каждые полчаса Феко вытирает ей подбородок и вставляет в аппарат новый картридж. Вводит код и смотрит, как у нее закатываются глаза. К стене перед ней пришпилена уже чуть не тысяча картриджей, еще сотни грудами валяются на ковре.

Около четырех к дому подъезжает «БМВ» бухгалтера. Он входит без стука и, поднимаясь по лестнице, на ходу принимается звать: «Феко, Феко!» Когда приходит Феко, портфель бухгалтера уже раскрыт, он на кухне, что-то пишет на листе бумаги, подложив под него твердую папочку. Обут бухгалтер в мягкие кожаные мокасины на босу ногу, на нем джинсы и изумрудного цвета свитер, похоже очень пушистый и мягкий. Авторучка у него серебряная. На приветствие отвечает, не поднимая головы.