Кадзуо Исигуро - Погребённый великан

— Сэр, наш теперешний разговор — тоже часть допроса?

— О, вовсе нет. С допросом покончено. Я спросил то же самое у вашей дорогой супруги, поэтому теперь просто хочу удовлетворить своё любопытство. Не отвечайте, друг мой, я не обижусь. Посмотрите туда. — Я указываю на скалу, мимо которой мы проходим. — Это не простые ракушки. Будь у нас больше времени, я бы показал, как отломать их от скалы и пустить на ужин. Я часто поджариваю их на костре.

— Лодочник, — мрачно произносит он, ещё больше замедляя шаг. — Если хотите, я отвечу на ваш вопрос. Не знаю, как ответила на него жена, потому что даже такие супруги, как мы, о многом умалчивают. Кроме того, до сего дня дракониха отравляла воздух своим дыханием, отнимая у нас воспоминания как счастливые, так и печальные. Но дракониха убита, и у меня в голове уже многое прояснилось. Спрашиваете, какое воспоминание причиняет мне особую боль? Какое же ещё, как не о нашем сыне, которого мы с женой в последний раз видели уже почти взрослым, но который покинул нас прежде, чем у него выросла борода. Это случилось после какой-то ссоры, да и ушёл-то он всего лишь в соседнюю деревню, и я считал, что через несколько дней он вернётся.

— Ваша жена вспомнила то же самое, друг мой. И обвинила себя в его уходе.

— Если она винит себя за то, что случилось вначале, то за то, что случилось потом, — все камни в мой огород. Потому что, правда, было какое-то время, очень недолго, когда она мне изменяла. Может быть, я сделал что-то такое, что толкнуло её в чужие объятия. Или, наоборот, чего-то не сказал или не сделал? Сейчас всё это так далеко, словно птица, что пролетела мимо и стала точкой на небосклоне. Но сын стал свидетелем нашего ожесточения, а он был тогда уже слишком взрослым, чтобы поддаться на уговоры, но слишком юным, чтобы понять, что неисповедимы пути наших сердец. Он ушёл, поклявшись, что никогда не вернётся, и, когда мы с женой счастливо воссоединились, всё ещё был вдали от дома.

— Ваша жена об этом рассказывала. И о том, как вскоре пришла весть, что ваш милый сын стал жертвой охватившей страну чумы. Я сам тогда потерял родителей, друг мой, и хорошо всё помню. Но почему вы вините себя? Чуму насылает Бог или дьявол, но ваша-то где тут вина?

— Я запретил жене навестить могилу сына. Это было жестоко. Она хотела, чтобы мы вместе сходили туда, где он похоронен, но я отказался. Прошло уже много лет, и только несколько дней назад мы всё же отправились на поиски этого места, но к тому времени хмарь драконихи затуманила нам остатки разума, и мы уже сами не знали, что ищем.

— Так вот в чём дело. Этим ваша жена со мной не поделилась. Значит, это вы помешали ей навестить сыновнюю могилу.

— Я поступил жестоко, сэр. Это было предательство пострашнее, чем мимолётная измена, ведь жена и рога-то мне наставляла всего пару месяцев.

— Чего же ради, сэр, вы не позволили ни жене, ни себе самому оплакать сына над его могилой?

— Чего ради? Да ни ради чего. Просто взыграли глупость и гордость. И что ещё там прячется в глубине мужских душ. Возможно, сэр, мне хотелось наказать жену. На словах и на деле я как бы простил, но все эти годы у меня в сердце оставался уголок, где притаилась жажда мести. Я поступил с нею мелочно и постыдно, и с сыном тоже.

— Благодарю, что доверились мне, друг мой. Возможно, это и к лучшему. Потому что, хоть наш разговор к долгу моему отношения не имеет, и сейчас мы просто два товарища, коротающие день за болтовнёй, признаюсь, меня терзало какое-то смутное беспокойство, чувство, что я ещё не всё услышал. Теперь же я со спокойной совестью могу вас перевезти. Но скажите, друг мой, что заставило вас изменить своему решению, в котором вы много лет были тверды, и всё же отправиться в путь? Чьи-то слова? Или внутренняя перемена, непостижимая, как прилив или небо над головой?

— Мне и самому хотелось бы знать. Думаю, что перемена эта произошла не из-за чего-то одного, просто прожитые вместе годы постепенно вновь растопили мне сердце. Вот и всё. Рана заживала медленно, но в конце концов зажила. Потому что недавно выдалось утро, когда рассвет принёс первые приметы весны, и я смотрел на жену, ещё спавшую, хотя в комнату уже светило солнце. И я понял, что горечи во мне больше нет. Тогда-то мы и отправились в путь, и вот теперь жена вспомнила, что сын переправился на остров прежде нас, а значит, он погребён там в лесу или где-нибудь на тихом берегу. Лодочник, я был с вами честен, и, надеюсь, это не заставит вас усомниться в вашем прежнем о нас впечатлении. Ибо полагаю, что иной, услышав мои слова, решил бы, что наша любовь ущербна и порчена. Но Господу известно, как медленно к нам, старикам, возвращалась эта любовь, и он понимает, что без чёрных сумерек для нас не наступил бы рассвет.