Джулия Грегсон - Жасминовые ночи

– Все за один вечер?

– Фелипе уверен, что это возможно. Ну, максимум за два вечера.

– Как я узнаю, что это он?

Клив достал из портфеля нотную тетрадь.

– Йенке захочет пофлиртовать с тобой и в какой-то момент поднимется на сцену. Ты дашь ему вот эти ноты, чтобы он мог спеть с тобой несколько строк. Это ноты к «Моей смешной Валентине». – Он полистал страницы и нашел зажим и отдельный листок. – Все инструкции написаны здесь невидимыми чернилами. Тебе надо лишь раскрыть тетрадь на нужной странице – он опытный и знает, что делать. Он заберет листок, когда будет готов к этому. Это не составит труда – все будут пить, а в зале будет полутемно.

С карниза взлетела чайка и скрылась в дымке. В доме по-прежнему стонал надрывно лифт. Где-то стукнула дверь.

– Я могу это сделать, – решительно заявила Саба, хотя в душе, как всегда, совсем не была в этом уверена.

– Саба, ты любишь свою страну? – тихо спросил Клив, пристально наблюдая за ее реакцией.

Она ненадолго задумалась. Любит ли она ее настолько, чтобы умереть за нее? Вообще-то, она никогда не задумывалась над смыслом слова «патриотизм», только знала – когда толпа поет «Пусть всегда будет Англия» [133]или «Иерусалим», ее сердце наполнялось гордостью. Но когда немцы сбросили бомбы на ее зеленую, милую родину, то ее реакция была вполне естественной.

– Да, – ответила она наконец. – Да.

– Молодец, хорошая девочка. – Он похлопал ее по руке. – Только я должен тебя предупредить, что вечеринки в Тарабье иногда бывают излишне раскованными. – Клив втянул щеки и испытующе посмотрел на нее. – Немцы там расслабляются. Но Фелипе будет присматривать за тобой, и, конечно, никто из немцев не захочет огорчить Озана, он слишком важен для них.

– А что потом? Ну, после этого задания? Я не хочу задерживаться здесь непонятно насколько.

– Что ты! Конечно, нет, – возразил Клив. – Мы вовсе не хотим, чтобы ты тут оставалась. Как только Йенке получит фотографию и бумаги, он уедет, а ты на курьерском самолете полетишь в Каир. Если ты захочешь вернуться в Стамбул после войны, я не сомневаюсь, что Озан предоставит тебе работу – к вашей обоюдной выгоде. Но слушай, Саба. – Его улыбка исчезла, он слегка нахмурился. – Решай сама. Ты уверена, что сможешь это сделать?

Она молча кивнула. В детстве ее самым страшным кошмаром был сон, в котором она выходила на сцену перед огромной аудиторией и обнаруживала, что забыла слова, забыла, в какой пьесе она играет и вообще кто она такая. Но сейчас уже невозможно было выйти из игры – и слишком поздно. Она уже приняла решение, поднялась по ступенькам и теперь стояла высоко на площадке вместе с Фелипе и остальными и глядела вниз. Она вздохнула полной грудью и взглянула на Клива.

– Я сделаю это, – сказала она.

Дом проснулся оттого, что огромная нога Барни двинула ему в ухо. Дождь размеренно барабанил по палатке. Ночью, проснувшись, он сонно отметил это. Но теперь дождь лил ровно и неустанно, и вода просачивалась под палатку. Одежда отсырела и даже намокла, а когда они выйдут наружу, там будет море грязи.

Он посветил фонариком на часы – 4:30, – закрыл глаза и попробовал вернуться в сон. Мальчишкой ему удавалось это без труда даже в холодных школьных спальнях, но теперь – нет. Во сне у него родилась двойня. Его сердце разрывалось от любви к этим младенцам с пухлыми, как у Будды, животиками, с глубокими ямочками на щеках и толстенькими, в складках, ручками. Он намыливал эти ручки, закрывая глазки младенцев от попадания мыла. Он вынимал их из ванночки и вытирал их нежную кожицу, обрабатывал их присыпкой, кутал в теплое одеяло и передавал их женщине, которая надевала на них пижамы и сажала к себе на колени. Когда малышей щекотали ее волосы, они фыркали и гулили, словно горный ручеек. Потом он усадил их на подушки перед камином. Их ясные голубые глаза устремились на него. Мы доверяем тебе, говорили они. С тобой мы в безопасности.

Ох, что за ерунда! Он вздохнул, открыл глаза, вышел, зажег сигарету и стал курить под брезентом снаружи, у входа в палатку. Глядя на море грязи вокруг, на серое небо, на немытые тарелки с засохшими остатками бобов, он с усмешкой вспомнил свой романтический сон.

Толстенькие детишки, толстый шанс. Смешно и стыдно, что он так мечтал о ней или о каком-то ее подобии. Не надо быть Фрейдом, чтобы понимать, что близнецы – это расставание, и он просто не мог себе позволить, чтобы все продолжалось в том же духе. С начала октября круглосуточные бомбежки велись с регулярностью прибытия пригородных поездов. Вчера, пролетая от Сиди-Баррани к их авиабазе, он, обалдевший и усталый до галлюцинаций, увидел пустыню как огромный лист гофрированной бумаги, на которой его самолет чертил длинные линии – туда-сюда, туда-сюда. Потом он спохватился, что, глядя на все это, совсем забыл следить за показаниями на приборной доске, больно ущипнул себя и запел, чтобы благополучно долететь до лагеря.