Максим Лаврентьев - Любовь, или Мой дом (сборник)

В углу комнаты, рядом с кроватью и окном, большой письменный стол. Раньше он стоял по-другому – левым боком к окну, и у того, кто за него садился, позади оказывались книжные полки. За столом обычно сидел мой дедушка, бывший военный, и что-нибудь читал, или писал, или принимал какого-нибудь своего гостя, чаще всего – тоже бывшего военного. Внутри, на одном из выдвижных ящиков, надпись: «20.01.75». Получается, стол – мой ровесник, он появился в комнате чуть больше чем за месяц до моего рождения.

На столе давно уже не горит дедушкина лампа под зеленым абажуром, не лежит стекло, аккуратно закругленное по краям, покрывавшее всю столешницу. Здесь теперь монитор компьютера, пластмассовый фонтанчик с пестрыми китайскими птичками, аромалампа, маленький подсвечник под колпаком из разноцветных стеклышек и сундучок с моими лекарствами. Здесь же настольная лампа, сделанная как я люблю, – чтобы не было видно лампочки. Лампа «волшебная»: включается прикосновением пальца к любой ее металлической части.

Не забыл ли я о времени? Взглянув на круглый циферблат настенных часов, убеждаюсь, что на встречу я успеваю спокойно. Медленно встаю и делаю босыми ногами два шага в сторону книжного шкафа.

Чаще всего именно книги – первое, на что я смотрю, проснувшись. Мимо Катулла и Апулея, отталкиваясь от «Декамерона» и «Фауста», взгляд привычно скользит вверх – к тому, что выше для меня во всех смыслах. «Хлебников и Восток» Иосифа Тартаковского, «Поэтика В. Хлебникова» Барбары Ленквист, «Велимир Хлебников и русская литература» и «Велимир Хлебников: природа творчества» Рудольфа Дуганова, тяжеленный сборник статей «Мир Велимира Хлебникова», столь же весомая книга Виктора Григорьева «Будетлянин». И, разумеется, сочинения самого Будетлянина.

Первый из появившихся у меня хлебниковских сборников – с «историей», я выкрал его из библиотеки Тимирязевской сельхозакадемии, где проработал несколько месяцев сменным ночным сторожем, готовясь к поступлению в Литературный институт. У сторожей имелись ключи практически от всех библиотечных помещений, и хотя комнаты на ночь запечатывались, я пошел на хитрость. Печати были круглые, размером с мелкую монету, и вот я аккуратно отпирал дверь, брал, что мне нужно, а потом прикладывал вместо настоящей печати обычную монетку – «орлом». Тем же способом возвращал книгу на место. Но однажды, взяв почитать Хлебникова, я увидел, что эту книжку, вышедшую одиннадцать лет назад (дело происходило весной девяносто шестого года), до меня никто из читателей в библиотеке не трогал – во вкладыше были проставлены только отметки об инвентаризации. И я решил Хлебникова не возвращать. А на следующий день ключи у ночных сторожей почему-то отобрали. Думаю, причина все же крылась не в моих ночных набегах – никаких претензий никто мне не высказал. Просто так совпало, судьба.

На отдельной полке – обэриуты, или, как правильнее их называть, чинари. Это первые книги, которые начал я покупать, когда повзрослел достаточно, чтобы уже не тратиться на всякую приключенческую ерунду. Тут собраны все основные издания Введенского и Хармса, книги Константина Вагинова (он был Вагенгейм, немец, но глуховатый к русскому языку папа, царский полковник, в Первую мировую из патриотических чувств нелепо изменил фамилию), стихотворные сборники двух Николаев, Олейникова и Заболоцкого, дневники философа-чинаря Якова Друскина, определявшего гармонию как равновесие с небольшой погрешностью. На соседних полках теснятся Маяковский, Кузмин, Даниил Андреев, многотомные ряды поэзии и беллетристики, истории и философии, биографий и художественных альбомов… Оказавшись впервые у кого-нибудь в гостях, я обязательно оглядываю содержимое книжных полок. Наблюдательному гостю подбор литературы всегда сообщит о хозяине многое – если не все, то, может быть, основное.

Слева от книжного шкафа – распахнутая дверь в гостиную, за ней прячется гладильная доска, дальше – платяной шкаф. Там, под рубашками, стоит коробка, набитая солдатиками. Я играл в них до восемнадцати лет. Распахиваю дверцы, открываю коробку и беру оттуда наугад. Конник из серой пластмассы – «гусар». То есть правильнее было бы его назвать, по выпуклому нагруднику, кирасиром, но все солдатики из набора «Отечественная война 1812 года» именовались у нас в ту пору почему-то «гусарами». У меня таких около сотни. А вот коричневый «индеец», и еще один, и еще. Их порядка двухсот. Серый рыцарь-арбалетчик из набора «Ледовое побоище» – это уже вторая половина восьмидесятых годов. До того, в более старых наборах, рыцари были зеленые, иногда коричневые. Плоские фигурки из наборов «красной конницы» грубой работы: лошади и сидящие на них кавалеристы несоразмерны. Интересно, что за вредитель придумал делать лихих рабоче-крестьянских рубак такими уродами? Разумеется, они всегда оказывались у меня «врагами». Вот и получается, что я, играя, восставал против советской власти, все свое детство символически с ней боролся. А сколько еще мальчишек по всему Союзу вроде меня?..