Максим Лаврентьев: Любовь, или Мой дом (сборник)

Левее усадебного дома на высокий постамент водружено горгонообразное чело Родины-матери. В натуральную величину. Голова бетонная, осыпается уже много лет, и для спасения праздношатающихся под ней установлена металлическая сетка. Сквозь дыры и ржавую арматуру можно разглядеть, что мыслей у Родины-матери никаких нет.

За скульпторской дачей тянется узкая улочка дачного поселка «Соломенная сторожка». У правого участка мы останавливаемся, чтобы сфотографироваться на фоне краснокирпичной стены. Я беру твой фотоаппарат и делаю несколько снимков. Затем фотографируешь ты. Просишь улыбнуться. Мы разглядываем получившиеся изображения. Как всегда, я недоволен собой – на меня глядит с маленького экрана грустное лицо с каким-то неволевым подбородком. Я прошу тебя сделать еще пару снимков. На сей раз результат удовлетворителен. Можно идти вперед.

Некоторые дачи я помню с самого детства, когда родители, возвращаясь пешком из Тимирязевского парка, проходили здесь со мною. Разумеется, я мечтал тут поселиться. Тишина. Покой. Лес рядом. Странно, что за столько лет я почти никогда не видел местных дачников. Проходя мимо, заглядываю, где это возможно, в окна. Редко в каком доме светится окно.

За последнюю пару лет над дачами слева поднялись строения Кадетского корпуса. Кадеты начали обживаться в этих местах давно, и я уже не удивляюсь, встречая в наших краях ребенка, одетого в военную форму, мешковато на нем сидящую.

Поворот, еще поворот. Перейдя улицу Вуте… перейдя Старое шоссе, оказываемся перед входом в Тимирязевский парк или, как мне привычнее называть его, Тимирязевский лес. Решетчатые ворота всегда открыты. Проходим мимо зеленой будки охранника, углубляемся в аллею. Справа остается хозяйство Лесной опытной дачи, впереди маячат памятные мне булыжники – там, где в восемнадцатом веке пролегала старая дорога в Петровское-Разумовское, к графу Кириллу Григорьевичу. Но мы сворачиваем влево, на широкую аллею, в этот час залитую солнцем. Тут я завожу свою «старую пластинку»: меня никто не читает, а если читают, то не понимают. В «Литературной газете» вышла рецензия на мою новую книжку. Очередной рецензент снова отписался. Прочитал парочку стихов и быстро вывел из них относительно меня некое заключение. Я начинаю волноваться и размахивать руками. Хорошо, что мороженое уже съедено. Но ты меня успокаиваешь, ты говоришь, что сейчас вообще не умеют читать и понимать стихи, как не умеют и писать рецензии. И еще ты говоришь, как много у меня завистников и что ты разорвешь любого из них или всех вместе, если они заставят меня страдать. Я смеюсь. Я успокаиваюсь, успокаиваю и благодарю тебя. Нет, разрывать никого не нужно, я уж как-нибудь сам. Разговор переходит на поэзию вообще. Угадывая мое желание, ты просишь прочесть что-нибудь вслух. Подготовка отнимает у меня минуту – надо оказаться в таком месте, где поблизости нет людей. Мы сворачиваем на боковую просеку.

И в этот момент появляются белки. Одна, потом еще и еще. Мы кормим их орешками, они едят прямо из наших рук. Постепенно белки наедаются и начинают зарывать орешки в землю, а синицы в это время клюют семечки, цепляясь за наши пальцы своими удивительными легкими лапками, и порхают вокруг, как бабочки.

Ландшафт меняется – вздыбливаются холмы возле речки Жабенки. Обгоняя нас, к холмам несутся велосипедисты. Мы идем мимо пожилых доминошников и шахматистов, играющих под деревянными навесами. Здесь, под дубами и соснами, находим скамейку в стороне и садимся. Затем я ложусь – головой на твои колени.

Я слышу, как скрипят деревья. Вижу, как упал один лист, затем другой. Голоса птиц и гуляющих невыразимо приятны.

Над кронами пылает ярко-синее небо. Время заполдень. Легкий ветер и твое тепло убаюкивают.

Я закрываю глаза.

Мне, пожалуйста, томатный сок. Со льдом и с лимоном ( искаж. англ. ).

Excuse me – простите ( англ. ).

Light – свет ( англ. ).

Молоко? Сливки? Сахар? Лимон? (англ.)