Сергей Шаталов - Антология странного рассказа

Она ещё что-то бормотала, по-старушечьи разговаривая сама с собой, но я с головой закуталась в покрывало и не слушала. Мне действительно удалось поспать до самолёта.

Алекс разбудила меня за пару часов до вылета. Она вскипятила чайник и разгребла угол стола для двух чашек и вазочки с печеньем. Девочки всё ещё спали на соседней кровати, и мы говорили шепотом, чтобы не разбудить их, и старались не глядеть на них, счастливо сопящих в плечо друг другу.

Алекс вызвалась проводить меня до самолёта. Уже стемнело, и пока экспресс вёз нас в аэропорт, я разглядывала в вагонном стекле её точёный профиль. Отражение проглотило морщины, розовую пудру и пушистость белесых волос. Проглотило десятилетия искусственной женственности, возвращая жёсткий мужской профиль — нос горбинкой, кадык, твёрдый подбородок.

Автомат при входе в зал отлёта распечатал мой посадочный талон. Я не стала сдавать в багаж единственную сумку, документы у нас никто не спрашивал, как не спрашивали их у меня и при посадке. Деловитые девушки провели сканерами вдоль наших тел, металлические ворота промолчали, когда мы проходили в зал ожидания, сквозь стекло которого уже был виден самолет, переходной гармошкой соединённый с пассажирскими воротами.

— У тебя ещё десять минут до отлёта. Кофе хочешь? — Алекс была спокойна, как подлинная леди.

Я постаралась так же ответить ей.

— Нет, пожалуй. Но я бы сходила умыться. Посмотришь пока за моими вещами?

Она кивнула в ответ.

Когда я вернулась, Алекс за столом не было, как не было на нём и моего посадочного талона. За столиком, у которого я поставила сумку, ещё пахло кофе. Под блюдечком лежала магнитная карточка-ключ от комнаты и клочок бумаги с витиеватой росписью «Удачи!».

Самолёт за стеклом выруливал на взлётную полосу.

Мальчику предстояло родиться в самый первый день осени, на какой бы месяц года он ни выпал. Марфа знала это и старательно готовила колыбельную, чтобы спеть сразу после того, как ребёнок появится на свет. С песней мальчик скорее бы уснул, спящим-то жить гораздо проще, а Марфа всегда хотела для сына простой жизни. Листья уже желтели и были похожи на капли вина из полыни, тени вытягивались к полудню и пахли жжёным сахаром, снег постоянно грозил, нависая над горизонтом, а осень всё не наступала.

Блажо посматривал на живот жены с завистью, но врач с корабля слепых сказал, что позволит Блажо разделить с супругой муки деторождения, и последний готовился стать отцом, принимая настой из бересклета и трилистника. Время протекало слишком медленно, густой вязью покрывая окна и книги, а в дверях дома Блажо никогда не затихало движение, потому что стоило одному гостю выйти, как появлялся новый. Поэтому Блажо всегда мёрз, а Марфу держал в отдельной комнате, не позволяя выходить в выстуженную гостиную. Мальчик, которого звали Мишко, уже барахтался где-то внутри Марфы так, что опрокидывал кувшин с вином, стоящий на противоположной стороне деревни, и старая ключница ползла к Йоновичам корить их за неумение обращаться с младенцем, которого ещё не было. Марфа гордилась сыном, потому что он рос сильным, а Блажо боялся за Марфу, потому что не верил, что она сможет родить самостоятельно. Впрочем, врач с корабля слепых сказал, что всё будет в порядке, а Блажо не имел оснований сомневаться в его словах.

Когда Мишко решил появиться на свет, осень пришла, но не та, которую ожидали Йоновичи, а следующая, осень 1968 года, тяжёлая и мрачная, полная падающих теней и свободных птиц, умирающих прямо в полёте. Акушер с корабля слепых смотрел внутрь Марфы, точно надеялся найти там золото, а потом протянул руку и извлёк на свет серебряную ложку. «Там ещё достаточно», — сказал акушер и ушёл, оставив Мишко внутри. Мальчик выбирался аккуратно, глядя на жёлтую лампочку под потолком, на сосуд с молоком и на мотылька, который пытался вылететь через окно к таким же, как он, только иссохшим и опавшим. Когда Блажо взял мальчика на руки, он расплакался, потому что вспомнил, что так и не принял боль Марфы.

Впрочем, всё обошлось. Через некоторое время Марфа заново научилась ходить и говорить, а после того, как её грудь исторгла из себя первое молоко, Блажо снова узнал в ней свою жену и принял обратно в дом.