Борис Васильев - Глухомань

Ноги меня к сберкассе привели, хотя я вроде бы туда идти и не собирался. Однако ногам тогда виднее было. Снял я почти все свои сбережения и направился прямиком по одному тайному адресу. Там пенсионер жил с нашего съедобно-стреляющего комплекса, и я знал, что гнал он очень даже неплохую самогонку, которая и позволяла ему сводить концы с концами. Он отоварил меня пятилитровым бидоном первача и старой пустой сумкой, и я пошел на рынок. Там хоть что-то купить можно было, хотя и подороже, поскольку в магазинах ничего не было, кроме нашей макаронной продукции. С этим грузом я и прибыл домой и двери на все запоры за собой закрыл.

Одиночества мне захотелось. Одиночества с первачом и квашеной капусткой. Выпил я крепко под эту капустку. В полном одиночестве пил, покуда колокол в голове не ожил.

А ожил он потому, что в самом начале моего пития я почему-то вспомнил «Двенадцать» Блока и почему-то начал декламировать вслух. Нет, не для того, чтобы память проверить, чтобы — понять не так, как нам в школе втолковывали. И — понял.

А кто — позади? Да те же, двенадцать. Отконвоировали они Христа из Святой Руси за пределы ее. Не годился Он для строительства светлого будущего в одной отдельно взятой. Вот тут и началось — хошь пей, хошь бей, хошь — гуляй, братва, веселей!..

Предупреждал нас Александр Александрович, предупреждал. Не вняли. Не в масть нам эта карта оказалась.

Что я ел? Не помню, я — пил и кое-как да кое-чем закусывал. И сам с собой разговаривал. Может быть, впрочем, и не сам с собой, а — со стаканом. Есть такой национальный способ общения.

И чего это Россия водку не запантентовала? Жили бы сейчас как у Христа за пазухой. И нефть бы на колбасу не меняли, а для потомков оставили, если они, конечно, по нашим стопам не направятся в смысле интимных разговоров со стаканчиками.

Не знаю, к каким бы я выводам пришел на этой стезе размышлений, но тут раздался звонок в дверь. Вместо того чтобы затаиться, я, с запьянцовских-то глаз, пощупал на щеках трехдневную щетину и почему-то пошел открывать.

Гости оказались совсем уж нежданными. Моя бывшая макаронница Тамарочка и ее сегодняшний, первый секретарь нашего райкома КПСС. Сам Спартак-чемпион.

— Живой и невредимый! — радостно воскликнула бывшая и чмокнула меня в трехсуточную щетину. — А винищем-то разит!

— Корми его, — распорядился супруг и начал доставать свертки и бутылки из секретарского портфеля.

Тамарочка что-то схватила из принесенных припасов и удалилась на кухню. Я молчал, не очень соображая, чему обязан этим визитом.

— Вахтанга жаль, — сообщил Спартак со вздохом. — Черт его дернул в эту заваруху лезть.

— А ты-то откуда знаешь и про Вахтанга, и про заваруху?

— Запрос поступил по известным тебе каналам. — Первый вздохнул закуривая. — Наши органы соответственно отреагировали, все — в лучшем виде, но мужика не вернешь.

— Лана уехала! — крикнула из кухни Тамара. — Совсем уехала. Детей забрала, вещи.

Я молчал. Что-то копилось в душе, темное что-то, но я воздерживался от примечаний, поскольку Спартак был не в том градусе, в котором наш брат привык выяснять отношения.

— Выпьем коньячку, — сказал первый. — Пока жарится-парится.

Налил соответственно, и выпили соответственно. А я все равно помалкивал.

— Ким заяву подал. Предлагает развернуть огородное хозяйство, не сокращая молочных поставок.

— Огородник, — проворчал я. — Это его старая мечта.

— Мечта — обогащение, — строго сказал Спартак и опять наполнил рюмки. — Сейчас мода на это пошла: дескать, дерзайте, ребята.

— Ну, а тебе-то что? Поставок же он не сокращает.

— Расслоение общества, вот что. Выпили?

Выпили.

— Не гоните, мальчики! — крикнула Тамара. — Сейчас горячее подойдет. Или невтерпеж вам?

— А сейчас нет расслоения? — спросил я. — В магазинах мясо — к великим праздникам, а тебе в буфете — сколько прикажете завернуть. Или изменилось что за время моего отпуска?

— Многое. Гласность, заигрывания с Западом, распад Варшавского договора. Мало?

Тамара притащила шкворчащую сковородку, и я навалился на еду, поскольку малость оголодал. А Спартак на жаркое не налегал, а вот на коньяк — налегал. С усердием, характерным для районного начальства, которое позволяло себе подобное в своих компаниях. Это и называлось на их жаргоне «расслабиться». Он расслаблялся, а я — наворачивал.

То ли потому, что я хорошо прокалился первачом, то ли потому, что закусывал, пока Спартак припадал губами к рюмке, уже открыв вторую бутылку, а только он говорил, а я слушал. И — ел райкомовские отбивные, которые были заведомо лучше ресторанных.