Борис Васильев - Глухомань

— Конечно, нельзя, — согласился я. — Поговорю с райвоенкомом, у меня с ним были когда-то неплохие отношения.

— А что может райвоенком в данном случае?

— Наметить пунктир. Не первый год замужем за родной армией.

— Мой сын должен служить, — твердо сказал Ким. — Я кореец, нам всякое лыко в строку вплетают.

— И это обсудим. У райвоенкома — старые знакомства.

— Тогда пункт второй. — Ким наполнил стаканы. — Андрею приказано не допустить, чтобы гроб вскрывали. Почему?

— Может быть, этот несчастный парень изуродован до…

— Выстрелом в голову?

— Выстрел мог разнести лицо так, что матери лучше не смотреть. Почему ты усмехаешься, Ким?

— Представил себе, как трогательно командование полка озабочено нервами матери. Нет, друг, о матери они и не подумали. Они себя выгораживают, а это значит, что мы…

Ким внезапно замолчал, уткнувшись в стакан. Я подождал, может, добавит ясности. Но пришлось спросить, потому что он продолжал молчать принципиально.

— Что — «мы»?

— Мы с тобой должны сейчас пойти и вскрыть гроб. Я об этом еще в гараже подумал, поэтому и Андрея отправил домой.

Молча допили пиво. Молча вернулись в гараж, где я и срубил один из цинковых листов с крышки зубилом. Ким светил фонарем.

В гробу не было никакого трупа. Гроб был пуст и гулок, как цинковый барабан.

— Стало быть, могилки у парнишки не будет, — вздохнул Ким. — Стало быть, зарыли его где-то, как собаку.

— Но зачем? Почему?

— Почему? Чтобы спокойно до пенсии дослужить. Когда труп поперек дороги, о него всегда споткнуться можно. А так — не за что спотыкаться. Нет трупа — и путь свободен.

— Не понимаю, — я вздохнул. — Не понимаю я, и все тут. Не вижу никакой логики. Решительно.

— Логику ищешь? — усмехнулся Ким. — Мы университетов не кончали, вот и вся наша логика.

— Но логичнее было бы отослать гроб с телом. Ну, вскроют, допустим, ну, мать порыдает, ну, мы повозмущаемся…

— И кто-то, особо возмущенный, пригласит прокурора, который, что вполне возможно, и откроет «дело». А так — никто никакого дела не откроет. Нет трупа — нет дела. И концы — в воду. Начальство займет круговую оборону с массой свидетелей, которые подтвердят, что тело в гроб клали на их глазах при ружейном салюте и склоненном знамени. А что с ним случилось по дороге — спрос с сопровождающего офицера. А он уехал к родителям, что и случилось в действительности. Тогда с кого спрос? Да с нас и спрос. Мол, сами вытащили, тайком захоронили, а потом устроили бучу. Чтобы пятно положить на нашу любимую и непобедимую. Вот какая у них логика, друг. Бронетанковая, ничем не прошибешь.

Помолчали. Невесело.

— Что будем делать? — спросил я.

— Хоронить. Только по-людски, как ты хотел, уже не получится. Значит, по-советски хоронить будем.

Отмороженным металлом слова его прозвучали.

— Как так — «по-советски»?

— Полный парад с оркестром и маршами по их нотам. Значит, с тебя — статья в газете. Редакционная. Что хочешь редактору наплети, но статья в местной газете «Путями Ильича» должна быть. В день… Нет, за день до похорон.

— Альберт, ты что-то заговорился. Какая статья? О чем?

Ким хитровато прищурился:

— Что-то я забыл, как называется ложная могила героя на родине?

— Кенотаф.

— Вот кенотаф мы ему и соорудим, африканский друг мой. А его без статьи в газете не соорудишь. А надо, чтоб оркестр играл. Чтоб цветами холмик завалили. Чтоб матери до земли поклонились. И чтоб помянули, как положено.

Все это он произнес внешне спокойно, но внутри его бушевала такая ненависть, что мне стало не по себе. Я стиснул его плечо, и мы долго молчали над пустым гробом. Потом Ким сказал:

— Заделать, как было, можешь?

— Попробую. Нужна газовая сварка.

— Сейчас привезу. В гараж никого не пускай.

И вышел.

Редактора я знал: Глухомань — место тесное, в нее вся Россия вмещается. Знал, но, признаться, не дружил с ним. Когда-то приятельствовали, но после африканской турпоездки — как отрезало. Так — «здравствуй-прощай», не более. Ну, не нравился он мне, а почему не нравился, и сам толком объяснить не могу. Не нравился, и все тут. С первого знакомства и с первого его объяснения.

— Фамилия у меня — Метелькин, а не Метелкин, — предупредил он меня при знакомстве. — Я — сын метели, а не метлы. Тонкость, а? Тонкость, земляк, тонкость русского языка!

Вот к этой тонкости русского языка я и пошел на следующее утро. От болтовни типа «то-се» отказался с порога, сразу и весьма напористо приступив к делу: