— Но для меня это предполагает и то, о чем они, возможно, и не задумывались… предвидение… эта изъятая у природы площадка, созданная для того времени, когда природе придет конец.
— Этот парк разбили в девятнадцатом веке, — сказал я. — Еще до того, как появился город и окружил его. Природа была повсюду, кто мог думать о том, что ей придет конец?
— Никто, — сказала она. — В Южной Дакоте мне показывали подземные шахты, в которых ракеты дожидаются своего часа, и военные круглыми сутками сидят за своими приборами, готовые включить рубильник в блоке. Об этом те, кто создавал этот парк, тоже не думали.
Вот так мы и добеседовались с ней до уровня разговора, который я полагал для нее нормальным. До чего ж замечательно было сидеть там, словно в каком-то открытом уличном кафе в Париже, вести разговор с француженкой с притягательным прокуренным голосом. То, что она сочла меня достойным своих мыслей, для меня значило немало. Я сказал:
— Вы выискиваете ответ. Мне кажется, пока вы его не нашли.
— Может, и не нашла, — сказала она.
Меня радовало, что она не испытывает свои воззрения на Лэнгли: ему не хватило бы терпения, он мог бы и нагрубить. Зато я с восторгом слушал, как она говорит (не важно, что теории ее были, мягко говоря, странными: Центральный парк тонет, ставни не присущи Америке), для меня откровением стала ее страстная увлеченность собственными идеями. Жаклин Ру объехала весь свет. Она была писательницей, книги которой публиковались. Я представил себе, до чего ж захватывающе, должно быть, жить такой жизнью, разъезжать по миру и сочинять о нем всякую всячину.
А потом пришла пора уходить.
— Вы идете обратно? — спросила она. — Я пройдусь с вами.
Мы вышли из парка, перешли Пятую авеню — рука об руку. Возле особняка я осмелел.
— Не хотите осмотреть его изнутри? — предложил я. — Это достопримечательность пограндиознее, чем Эмпайр-Стейт-билдинг.
— A-а, нет, merci, у меня встречи назначены. Но когда-нибудь — да.
Я сказал:
— Позвольте мне хотя бы получить представление о вас. Можно?
У нее были густые волнистые волосы, коротко остриженные. Широкий лоб, округлые скулы, прямой нос. Легкая полнота под подбородком. Она носила очки в металлической оправе. Совсем не пользовалась макияжем. Мне казалось, что не стоит касаться ее губ.
Я спросил, замужем ли она.
— Уже нет, — ответила она. — Не было смысла.
— Дети?
— У меня сын в Париже. В школу ходит. Так теперь вы у меня интервью берете? — Она рассмеялась.
Через несколько недель ей предстояло вернуться в Нью-Йорк.
— Непременно выпьем кофе, — сказала она.
— У меня нет телефона, — сказал я. — Если меня нет в парке, то, пожалуйста, постучите в дверь. Обычно я дома. Если от вас не будет вестей, я постараюсь попасть под машину — тут-то вы и объявитесь.
Я чувствовал, что она смотрит на меня. Надеялся, что она улыбнулась.
— О’кей, мистер Гомер, — произнесла она, пожимая мне руку. — До новой встречи.
Когда Лэнгли вернулся, я рассказал ему про Жаклин Ру.
— Очередная чертова журналистка, — буркнул он.
— Не совсем журналистка, — уточнил я. — Писательница. Французская писательница.
— Я и не знал, что уже и до европейских газет докатилось. Ты кем был, прохожим, у кого она брала интервью?
— Ничего подобного. У нас был серьезный разговор. Я пригласил ее зайти, но она отказалась. Какой журналист так поступит?
Было трудно втолковать Лэнгли: то был еще один разум, не его и не мой.
— Это женщина от мира сего, — сказал я. — Я просто поражен.
— Это заметно.
— Она разведена. Не верит в брак. Сын в школе.
— Гомер, ты всегда был чувствителен к дамам, тебе это известно?
— Я хочу подстричься. И, может быть, приобрести новый костюм в каком-нибудь дисконтном центре. Еще мне нужно побольше есть. Мне не нравится быть таким замухрышкой, — заявил я.
Много часов спустя Лэнгли отыскал меня за роялем.
— Она помогла тебе перейти улицу? — спросил он.
— Да — и на диво вовремя, — ответил я.
— С тобой все в порядке? Не похоже на тебя не разобраться в уличном движении.
— Стало непросто с тех самых пор, как на Пятой авеню ввели одностороннее движение, — сказал я. — Звуки более давящие, более насыщенные, а перерывов меньше, просто мне надо к этому привыкнуть.
— Совсем на тебя не похоже, — проговорил мой брат и вышел из комнаты.
Естественно, я не в силах был скрыть свои нелады со слухом от Лэнгли: он почти сразу же распознал это. Я ничего не говорил, не жаловался и даже не заикался об этом — и он тоже. Это просто стало невысказанным пониманием, темой, слишком болезненной, чтобы об этом говорить. Если бы Лэнгли от природы было дано заботиться о подобных вещах, это бы никак не проявлялось в его сумасбродных медицинских манипуляциях. Я был слеп так давно, что его апельсиновый режим и его теория восстановления палочек и колбочек при приеме витаминов и тактильных упражнениях… что ж, все это было продиктовано его ищущей самовыражения натурой, и сейчас мне кажется, а не придавал ли он этому значения не больше, чем какому-нибудь действию из разряда «а! хуже не будет», или все-таки в этом было больше проявления любви к брату, чем в какой бы то ни было уверенности, что выйдет какая-то польза. Однако, возможно, я неверно судил о нем. Когда я стал терять слух, брат, разумеется, не предложил обратиться к врачу, а я был уверен, что это все равно бесполезно, принесло бы пользы не больше, чем визит к офтальмологу много лет тому назад. У меня были собственные медицинские теории, наверное, сказывалась наследственность врача, но я был убежден, что мои глаза и уши состоят в некой глубинной нервной близости, являются подобными составляющими системы органов чувств, в которой одно связано с другим, а потому знал: то, что судьбой предназначено моему зрению, в точности уготовано и моему слуху. Не чувствуя никаких противоречий, я к тому же убедил себя, что утрата слуха стабилизируется задолго до того, как он утратится совсем. Я решительно настроился хранить надежду и бодрость и в таком настроении ожидал возвращения Жаклин Ру. Я оттачивал исполнение произведений, получавшихся у меня лучше всего, со смутной мыслью, что придет день, и мне удастся сыграть это для нее. Лэнгли потихоньку изучал книги из отцовой медицинской библиотеки (по всей видимости, во многом устаревшие, судя по их возрасту), но однажды все-таки подержал какой-то небольшой металлический предмет у моей головы, сразу за ухом, чтобы проверить мою реакцию, и спросил, есть ли какая-нибудь разница: сначала прижал металл к кости за ухом, потом отпустил, а потом снова прижал. Я сказал «нет» — и то был конец этого простейшего опыта.
Читать дальше