Уильям Сароян: Случайные встречи

Моя дочка, тем не менее, до шестнадцати лет, особенно до шести, каждый день вызывала во мне восторг своей простой красотой и своей безыскусной правдой.

Не стану вдаваться в подробности и объяснять причины, потому что это невозможно объяснить; только она, казалось, не принадлежала к роду человеческому, хотя мы, конечно же, понимаем, что это не так. Но она была нечто иное.

Даже дыхание ее было иным. Она дышала одним с нами воздухом, а когда она вдыхала его, он становился иным. И действовал на нее по-иному, совсем не так, как на нас. Голос ее, к примеру, не был голосом человеческим. Он был мягким и обволакивал нас, и, слыша его, мы не знали, что делать, как проявить безграничную преданность ему, и не задумывались над тем, почему же это голос иного порядка и дыхание тоже иного порядка.

Даже когда маленькое тельце, содержащее незнакомого и непостижимого человека, бесконечно реального и постепенно меняющегося каждый день и каждое мгновение каждого дня, когда это тельце внезапно охватывал гнев, вызванный предательством или жестокостью окружающих, к примеру, брата, который был старше на целых два года, тогда оно начинало дышать глубже и учащеннее, готовясь закричать в гневе; и голос вдруг казался голосом существа, определенно принадлежащего к роду человеческому, правда, только казался, к счастью — к счастью для всех нас, особенно для меня, отца.

Дочка обрушивала шквал угроз и оскорблений на своего обидчика и все равно вызывала во мне восторг, и я не уставал удивляться чуду и тайне всего этого.

Как такое происходит?

Что ж, не знаем как, и неважно, потому что незаметно она меняется — и внезапно вы видите юную леди, принадлежащую этому миру, реальному миру. Этому реальному, реальному, реальному миру, чтобы сказать полнее и точнее.

Что происходит с детьми?

Уверен, очень похожее на то, что я видел в своей дочери, когда она была крошкой, безусловно, видят и другие отцы в своих дочерях, а потом волшебство исчезает, словно пушинки с одуванчика. Маленькие существа, образующие дивный круг вечности, понемногу отрываются друг от друга, линия незаметно прерывается, и кончается часть жизни, кончается история еще одной маленькой девочки.

Все это уже причиняло страдание многим поэтам, талантливым, но лишенным здравого смысла, и зовется это неизбежностью.

А подобная неизбежность вещь достаточно обычная, чтобы заслуживать того внимания и уважения, какие ей уделяются.

Нечто вроде скачка через миллиард лет опыта, так сказать, пресуществляется в крошечном тельце, вновь прибывшем к нам из иного мира.

Теперь моя дочка здесь, собственной персоной, вот она вся, не сохранившая ни малейшего воспоминания о мире ином, о пути, об истине. И ничто в ней не напоминает иной мир, иные времена, разве что тихий, мягкий вечерний вздох.

Да, знакомство с моей маленькой дочкой было наслаждением, а с сынишкой очарованием. И так длилось до тех пор, пока каждый из нас не стал полноправным членом рода человеческого — по вкусам, по опыту, поведению, по внешности, целям, по судьбе, по закону.

Что ж, вот так все и происходит, и мир продолжает жить, и род человеческий остается человечным, глупым — и одновременно бесконечно очаровательным в своем безумии, бессмысленности, тщеславии.

Ну, а кто еще может вызвать восторг? Дочь и сын, вот, в общем-то, и все.

Но может, все-таки еще кто-нибудь?

Что ж, я много встречал людей, знакомство с которыми было недолгим, но доставило мне наслаждение, — впрочем, в том-то и секрет, что я знал их недолго. Они были вовсе не такими, какими мне казались. Они были удивительны и обворожительны именно в то короткое мгновение.

Я внимательно присматриваюсь к людям, умеющим рисовать, писать кистью и прочее, потому что они пользуются языком, который, по-моему, вряд ли хуже языка слов.

Если кто-то умеет играть на музыкальном инструменте, меня переполняет изумление и восхищение, даже если он играет «Янки Дудл» на десятицентовой гармошке.

Я и сам пытался рисовать карандашом и красками и пытался музицировать на дешевеньком десятицентовом инструменте, потому что и не мечтал разжиться долларом и купить настоящую гармонику, я только и мог позволить себе десятицентовую поделку, изготовленную на сумасшедшей фабрике, где варганят все для быстрой продажи, недолгого пользования и скорой поломки.

Картинки, которые я рисовал карандашом, часто доставляли мне удовольствие, особенно на следующий день, когда я уже забывал, что пытался изобразить.