Александр Гольдштейн - Аспекты духовного брака

Четвертью, третью заработка кормил я алчность притонов, неэквивалентный обмен, это пошлым халтурщикам нужно доплачивать мне за непривередливость. Коллеги относились все хуже и хуже, шутка ли, ведь со мной, залоснившимся, отощавшим, им было стыдно. Не лезла в горло добротная пища: портились спрыснутые лимоном язычки красной рыбы, эпл пай то отдавал мокрой кислятиной, то черствел, пересушенный, я, не пробуя, выбрасывал в помойное ведро шершавые ячеистые ананасы, самый вид их угнетал рецепторы. Сны набегали цветные, запугивающие, когда репертуар оскудевал, подступала бессонница, из двух зол всегда выбирает пропащий. Так утекло много дней, история подбиралась к финалу, 12 ноября мой дистрофический труп вынесли на задний двор вертепа, к мордам египетских кошек, и я взял перерыв, тревожный тайм-аут сумасшедшего шахматиста, продлившийся три недели; на двадцать вторую ночь был мне сон — с женщиной в аэропорту, с женщиной, чей нефиксируемый облик… ну, как это бывает во сне.

Схождения, расставания. У раздвижных заграждений, у банка с церковно-славянскими буквами БАНКЪ, у лавок, торгующих байховым чаем и деревянными молоточками, колотушкой для отбиванья бифштексов размахивала моя покойная бабушка, лупила по вырезке и красными пальцами макала ее в яичный желток. Вещи надо было уложить перед вылетом, на траву падали носки, свитера, между нами, затуманивая воздушный объем, вертелся посыльный на мотоцикле и через забитый мебелью склад проехал к бассейну, где из воды поднимался механизм карусели: голубоватая полусфера диаметром метра в три с половиной-четыре, торчащие из нее штыри, на которых крепились лодки, я пуще всего, даже сильнее нужды глотать кровь вырезаемых миндалин, полипов и аденоидов, страшился, что эта махина утянет меня к себе. И мы вышли в еврейский квартал Нью-Йорка, еврейский и православный тоже. Просфоры, монастырские звоны, двуперстие, сладкая после кагора молитва, рассыпчатый снег, меха, лошади, славянские дочери, поцелуи — и красный кирпич, и рыжая, ржавая зелень Нью-Йорка, сырость реки. Строения на параболически изогнутой улице нависали в неопределенной форме глагола. О том было сказано, кто-то слева в разбивку произнес «ин-фи-ни-тив». Мы стояли у наружной лестницы и по ней поднялись в квартиру первого этажа.

Анфилада комнат завершалась фигурой прислонившегося к стеллажу горбуна, оглаживавшего книжные корешки. Сторож книг имел стандартное для представителя его биологической расы лицо, но мысль и моральное чувство взвалить на себя груз чужого, как будто собственное, измельчало, лиха придали чертам болезненную индивидуальность. Кротость его нашептала грозную констатацию: «Суетно кадило и мерзко приношение». Речение, созывавшее крайности раскольничьей нетовщины и беспоповства, дымилось на губах поморских морелыциков, самосожженцев, а от сгоревших учителей его взяли вскормленники и восприемники из выговского всепустынного собрания, отвергшего паническое изуверство максималистов ради насаждений студеной риторики, северной аскезы — был Север узорным, как его не знавшая рабства вышивка, извилистым, как старообрядное книгописание. Горбун принял вторую позу и стал Обри Бердслеем, полускрытым кистью руки. Пергаментный профиль, нос — птичий клюв, подпольные сухие лондонские очи, и эту впалую щеку закрывала длань такой гибкости и длины, что жонглер бы лопнул от зависти.

Из смежной с горбуном комнаты выплыли две его пожилые сестры и принялись наводить в квартире порядок, а гостиная, спальня, библиотека не нуждались в уборке. Это мы в Америке, в еврейском Нью-Йорке, литература, кино. Ламповый приемник, этажерки, тахта, оранжевый абажур торшера, на стене, близ тканой китайщины рекламный плакат — девушка в автомобиле. На овальном столе поджаренный хлеб, — кошерная ветчина, сливочное масло, ежевичный пирог, кофе в никелированном кофейнике, средний класс, пенсионный и прирабатывающий. Увечный обрадовался приходу сестер. Одна пекла, другая шила. Дарования их так высоки, что делали женщин метерлинковскими духами ремесел. Я умял весь пирог, пришедшая со мною, торопясь, надела платье, мелкие значочки любви, которой они должны были пас залить, как белое куриное мясо белым вином. Небременящая любовь, бремя мое легко. Готовились, госковали и по первому же хотению, ибо вольная воля есть мой закон, отпустили б, вернув ожидание предстоящих свиданий — сестры жили для нас, злоупотребляющих их добротою. Волшебная профессия дарительниц, не помышлявших о собственном, эгоистическом мире, тем сходственных с моей бабкой, общий хедер безгрешного попустительства. Для того они, чтобы являться к ним и, заботой насытившись, покидать, не прощаясь. Из этого колодца милость не убывала. Он бездонный, подумал я с вар-варским самопотаканием. Я попал в место, в котором некогда был до ухода, рождественский морозец огней, юдаизм с елкой в игрушках, я проснулся твердым, прямым и голодным. Съел омлет, толстый кус чеддера, запихнул ноздреватого сыру в придачу, потом йогурт и булку, вылакал горячий шоколад, а желудок вопил: к черту пост, давай еще, мне мало — о, я широкой лопатой подбрасывал в топку, не машинисту, а паровозу видней. Отвалился, сваривая по-питоньи, и в путь-дорогу, пророс семенами заброшенный тракт.