Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

На левом фланге пехота серой волной накатывает на афганские редуты. Пришпорив коня, Зябликов мчит туда. Солдаты кричат «Ура!», бегут, падают, скользят по размокшей глине, но вот уже кто-то вскочил на бруствер, за ним – еще и еще, и Зябликов, опьяненный битвой, летит вместе со всеми, врывается в редут, направляет коня на высокого смуглого афганца в стеганом халате и перепачканной кровью чалме. Он уверен, конь легко собьет дикаря с ног, но в последний момент афганец изворачивается и обрушивает трехфутовый кубер на шею Корда. Горизонт переворачивается у Зябликова в глазах, сухая земля прижимается к щеке, и оглушенный, обездвиженный, он видит, как жизнь кровавым фонтаном уходит из тела его коня. Шея рассечена до самого позвоночника, и Зябликов сжимается, ожидая еще одного разрушительного удара. Но проходит минута, а он все еще жив: видимо, афганца настигла русская пуля или же, избежав смерти, он обратился в бегство вместе со всем своим гарнизоном.

Зябликов вынимает левую ногу из стремени, пытается освободиться из-под бьющегося в конвульсиях лошадиного тела. Выставив вперед ружья с примкнутыми штыками, проносятся мимо солдаты. Ноги бегут, рты разинуты в крике «ура!», но звуков не слышно: в ушах шумит, не то от пальбы и далеких взрывов, не то от удара об землю. Зябликов вылезает из-под трупа Корда, встает, делает несколько неверных шагов, уф, слава Богу, ничего не сломал! Озирается – где его оружие? Ни шашки, ни винтовки. Его пьянит азарт боя, охота мчаться следом за всеми, гнать врага хоть до самого Герата – и Зябликов хватает ружье убитого солдата, и, выставив вперед штык, бежит туда, где продолжается битва.

Афганец выскакивает внезапно – точь-в-точь как всадник, от которого Алексей увернулся в первой атаке. Он бросается сбоку, и Зябликов ударом приклада парирует рубящий удар, отбрасывает лезвие кубера и, теряя равновесие, тычет ружьем в живот афганцу, не успевает тот снова замахнуться. Штык вспарывает баранью шкуру, пробивает стенку брюшины, кромсает кишки, рассекает желудок. Смертоносный кубер отлетает в сторону, афганец рушится на землю, и Зябликов, выпустив ружье, падает на поверженного врага, лицом к лицу, словно не мужчину убил, а завалил в постель доступную женщину.

Смуглую кожу заливает предсмертная белизна, изо рта, распахнутого в немом крике, хлещет на спутанную бороду кровавая пена; огромные глубокие глаза подергиваются поволокой. Никогда еще Зябликов не видел смерть так близко. На мгновение ему хочется встряхнуть афганца, крикнуть: «Не умирай, не смей!» – но уже поздно: жизнь толчками уходит из искореженного тела, судорога последний раз комкает поросшие седым волосом щеки, глаза стекленеют… Зябликов лежит на теле убитого им человека, лежит и видит, как глубокий покой опускается на мертвое лицо, черты разглаживаются, обретают неожиданную мягкость, неумолимую торжественность… словно убитый судит Зябликова и одновременно прощает его.

Смуглое лицо с всклокоченной бородой и распахнутыми глазами, лицо сурового судьи и милосердного заступника… Зябликов узнает его: это лицо было на старой иконе Спаса в материнской спальне. Маленький Лёша трепетал перед всевидящим взглядом – и надеялся, что всеблагой Иисус простит ему грехи, его крошечные, детские грехи.

Зябликов давно забыл материнскую икону, как забыл почти все, связанное с Церковью, – но сейчас, лежа на чужой азиатской земле, он сразу узнал этот лик. Губы пытаются вспомнить слова: Отче наш, иже еси на небесех, дай нам, дай нам что?.. а в мозгу бьется: Как же я мог? Что я наделал? – и следом приходят слова отшельника, впопыхах пересказанные Борджевским: Каждый из нас – Бог. Каждый мужчина и каждая женщина.

Господи, думает Зябликов, как же я не знал этого раньше? Каждый из нас… и этот афганец, и тот солдат, чье ружье я взял… Туркевич и Борджевский… полковник Лиманс и офицеры, с которыми мы обедали… обреченный воришка на вершине минарета и зеваки на площади, ждущие его падения… женщины с замотанными лицами и рыжеволосая Ева, укутанная в нежно-белый мех или обнаженно-прекрасная… каждый мужчина и каждая женщина.

Зябликов поднимается, но тут же, не в силах выдержать тяжесть своего откровения, падает на колени рядом с трупом. Сложив руки у груди, повторяет позабытое с детства: Отче наш, иже еси на небесех … – и в этот миг, высокий миг безбрежного прозрения, афганская пуля останавливает его сердце, и он не сразу замечает, что случилось, – покинув ненужное тело, он поднимается все выше и выше; как орел над бездной, кружит над полем битвы, выхватывая, словно бесценную добычу, разрозненные фрагменты реальности.