Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

Испанская война – она у меня своя, моя собственная. Я ее выбрал, прожил, провоевал. Даже отъезд в СССР, будь он неладен, – мой и больше ничей, сколько бы еще дураков ни отправилось маршрутом Алжир – Иран – Красноводск. А тринадцать лет ГУЛАГа… что об этом вспоминать? Позорная банальность, набор общих мест. Читайте Солженицына и Шаламова – и еще полсотни мемуаристов похуже.

Эту судьбу ты не можешь выбирать – эта судьба выбирает тебя сама. Считай, это случилось не с тобой, нет, с кем-то другим, с анонимным человеком, безвестным гражданином первой в мире страны рабочих и крестьян, который сам не помнит какую неделю не спит по ночам, вслушивается в шум машин, в гул лифта, в стук каблуков.

К чему рассказывать о нем – вы же всё знаете и так?

К чему еще раз повторять: они приходят на рассвете, перетряхивают вещи, пролистывают книги, особо внимательно – на иностранных языках, проглядывают каждую бумажку, всматриваются в фотографии, открывают кастрюли, роются в пакетах с мукой, фасолью, чечевицей… ощупывают матрас, шуруют в грязном белье, говорят «пройдемте с нами, это совсем ненадолго» – и ты идешь, хотя понимаешь: какое там – ненадолго, дай бог, чтобы не навсегда, чтобы не пулю в затылок или что там у них сейчас в моде?

Никому не захочется в сотый раз читать – а кому хочется описывать? – всю эту процедуру: шмон, медосмотр, баня, стрижка, яркая лампа в камере, окрик «руки на одеяло». Первая ночь в тюрьме запоминается лучше всего? Ну, мне опять повезло – моя первая ночь могла бы произойти и в Барселоне в 1937 году, да еще и, не ровен час, оказаться последней.

К чему пересказывать обвинения, выдуманные от первого до последнего слова? К чему вспоминать подробности допросов, тем более, что тебе толком некого выдавать, слишком недолго ты пробыл в Москве. Бог уберег, не дал взять грех на душу – но и в этом нет твоей заслуги, просто так получилось.

Зачем описывать этап, поезд, мелькающую в щелях вагона снежную равнину, сменивший ее лес, который предстоит валить ближайшие двадцать пять лет, если не сдохнешь раньше… если не сдохнет Главный Пахан – но об этом тсс, об этом – ни гугу.

К чему детали лагерного этикета, правила поведения, способы определения альфа-самца, тонкости отношений с администрацией, перипетии беспощадной войны между ворами и суками – еще одной войны, в которой тебе посчастливилось не принять участия.

К чему подробности, детали, то самое внимание к мелочам, которое делает из мемуариста – писателя? Вы же знаете заранее: ГУЛАГ был страшным преступлением сталинского режима, автор выжил благодаря силе духа, удаче и или Божьей помощи (зависит от точки зрения), такое никогда не должно повториться, а кто старое забудет – тому оба глаза вон.

Я не хочу вспоминать об этом. Путешествие на восток в столыпинском вагоне – единственное мое путешествие, решение о котором принимал не я. Ранним утром в «воронке», едущем на Лубянку, я от всего сердца попрощался с Москвой, которую только-только начал узнавать и едва-едва успел полюбить. Я был уверен: на этот раз прощаюсь навсегда – и прошел, наверное, год, пока понял: нет, ничего, можно жить и так, можно жить и здесь. А раз можно жить – то можно и пережить, можно и вернуться, можно в очередной раз отменить прощание, зачеркнуть «никогда», зачеркнуть «прощай», вписать «до свидания», или «жди меня», или «увидимся».

Я не был графом Монте-Кристо, я не высчитывал, кто меня сдал, не проклинал врагов, не повторял, чтобы не забыть, имена следователей. Сдать мог любой, врагов я не успел завести, а у следователей почти не было шансов спастись от мясорубки, ручку которой им ненадолго дали покрутить.

Я не считал дней – потому что не знал, сколько лет мне осталось. Я просто ждал, пока эти годы пройдут.

Я не верил в приметы и не обращался к Богу – ни с молитвой, ни с разговором, ни с проклятием: хоть в чем-то я должен был сохранить верность моей парижской юности, моей испанской войне.

И еще – я не сочинял стихи, заучивая их наизусть, не проводил антропологических исследований солагерников, не изучал психологию рабства и охранительства. Зимними ночами, когда от холода невозможно уснуть, я не повторял имя возлюбленной, не вспоминал с бесполезной и сентиментальной нежностью о дочери, взрослеющей вдали от меня, не перечислял, загибая замерзшие пальцы, женщин, которых мне доводилось любить. Посреди тяжелой работы я не замирал, потрясенный красотой первозданной природы, не измысливал план побега – ни реального, ни метафизического. Я не старался найти друзей, не опасался завести врагов, не ждал писем, не верил, не боялся, не просил.