Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

Как испанцам это удалось? Говорят, большую роль сыграла церковь, но это вряд ли: испанцы, которых я знал, никогда не были особо религиозны. Для анархистов «католицизм» означал «эксплуатация и капитализм», они разрушали церкви с той же яростью, с которой советские солдаты топтали нацистские флаги в сорок пятом, – но и у простых испанских бойцов я не видел даже проблеска религиозной веры: никто не упоминал Бога или святых, и ничья рука ни разу не дернулась перекреститься – хотя этот жест мог быть рефлекторным даже у новоиспеченных атеистов. Так что я не понимаю, откуда в Испании взяться благотворному влиянию церкви.

Впрочем, в семьдесят лет начинаешь ценить движение времени, его спасительный ход. Понимаешь: всё, что было разрушено, будет восстановлено вновь – в новой форме, в новом обличье. Жизнь так длинна, что разрушенные церкви успевают восстановить, а уничтоженные города твоей юности сменяются новыми, хотя иногда – с тем же именем.

В поезде я пролистал купленный на вокзале путеводитель, где меня почти соблазнило описание Кордовы. Сорок лет назад это была вражеская территория, и мне не было дела до ее достопримечательностей – но теперь я прочитал, что эмир Абд ар-Рахман воздвиг там Большую Мечеть, единственную мечеть в мире, сориентированную не на Мекку. Говорят, так получилось, потому что она стоит на остатках строения вестготов, опиравшегося на фундамент римского храма. Надо ли говорить, что после реконкисты мечеть превратили в собор?

Это – место молитвы, и раз в тысячу лет новые народы приходят туда, чтобы молиться своим богам и строить новый храм, поглотив сохранившиеся колонны, используя для новых стен еще не расколотые камни.

Так же меняются города – история перестраивает их, тасуя горожан, словно колоду карт, населяя новый город выжившими. Отличие лишь в том, что камни храмов не проливают ни слез, ни крови.

Арабы сменили римлян, испанцы вытеснили арабов в Северную Африку. Говорят, там до сих пор в некоторых семьях хранят ключи от домов, утраченных во время реконкисты в Кордове или Севилье.

(перебивает)

Я знаю похожую историю – про двух братьев. Они были программисты, работали в Силиконовой долине. Запустили какой-то стартап, через несколько лет заработали кучу денег. Поехали в Россию, в деревню в Тульской области. Скупили там почти всю пахотную землю. Потом уехали обратно, в Калифорнию. В той деревне больше вообще никогда не появлялись.

Их дед там родился. В 1929 году семью раскулачили. Дед бежал в Москву, работал на заводе. Женился, родил сына. В родную деревню никогда не ездил.

А вот его внуки приехали. И через семьдесят лет вернули семейное достояние.

Я бежал всю дорогу от вокзала до дома Мари. Что случилось? Она разлюбила меня? заболела и умерла, как моя мама? арестована за анархистскую деятельность? погибла?

Солдатам, вернувшимся с войны, часто снятся кошмары. Все мои спрессовались в полчаса дороги.

Запыхавшись, я подбежал к дому, и вместе со мной к подъезду подошло несколько человек. Они явно были знакомы: молча кивали друг другу или обменивались сдержанным рукопожатием. Их суровый, мрачный облик напомнил о войне: так выглядели люди, провожавшие в последний путь павших товарищей.

Двери квартиры были открыты. Я вошел вместе со всеми, на этот раз не сопротивляясь людскому течению. В большой комнате на столе стоял гроб, убранный красно-черными лентами. Мари в траурном платье застыла у изголовья. Огромные голубые глаза были сухи, но губы мелко подрагивали.

Строгая красота немецкой живописи, холодная глубина северной скорби.

Я подошел к гробу. За последний год я видел столько мертвецов, что взглянул на Франсуа Дюре с равнодушным спокойствием. Лицо его было величественным, густые седые брови непослушно топорщились над закрытыми веками, оплывший двойной подбородок переходил в шею. Крепкие мозолистые руки были сцеплены на груди – и, конечно, никто не посмел вложить в них крест.

Я накрыл его кисть своей ладонью. Прости, старик, я не успел рассказать тебе о войне, которую мы проиграли. Может, оно и к лучшему.

Мари подняла на меня глаза.

– Володья, – сказала она, едва шевеля сухими губами, – ты видишь: папа умер.

Старого Франсуа похоронили на следующий день. Его товарищи, такие же анархисты, говорили у гроба, что продолжат борьбу, – и мне казалось, что за полтора года Париж превратился в Барселону.

Города исчезают – а иногда прорастают сквозь друг дружку, как дичок, привитый к чужому стволу. Тогда я заметил это впервые, а потом научился различать и разыскивать тайные зоны: Барселону в Париже или Париж в Москве.