Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

– Ах, Клаус, – и девушка цепко взяла мужчину за руку, – несмотря на нашу победу, я все время думаю – как все-таки ужасна война!

– Видит Бог, мы бы ее не допустили, если бы смогли победить на тех выборах. А мы бы смогли, если б не социал-предатели! – Клаус взмахнул рукой и упавшим голосом закончил: – Впрочем, что теперь говорить?

– Но теперь у вас есть шанс сделать то, о чем вы мечтали, – сказала Злата. – Русские помогут восстановить страну и создать там справедливый строй.

– Когда я слышу вас, Злата, – ответил Клаус, – я чувствую себя таким старым. Мне кажется, все мои мечты давно остались в прошлом. Сгорели в огне, как Дрезден и Гамбург.

– Я прошу вас, не отчаивайтесь, – и Злата обхватила Клауса за шею. – Хотя бы ради Фортуната, ради нас с вами – не отчаивайтесь!

Их губы сблизились. Увлеченные поцелуем, они не заметили фигуру молодого Стивена, растерянно замершую там, где кончается пляж, а бурьян и камыш почти сливаются с полосой водорослей вдоль воды.

– А днем он никогда не выходит? – спросил маленький католический священник. Ольге он казался похожим на большой черный гриб, приземистый и неуклюжий.

– Нет. Днем Фортунат медитирует и бережет свои силы для ночных бдений.

– Мне кажется странным, – сказал патер Фейн, – он ведь не сова, не летучая мышь. Зачем бодрствовать ночью и спать днем, закрыв окна тяжелыми занавесками?

– Сейчас вы скажете, что Господь предназначил день для трудов, а ночь для сна.

– Удивительное дело, – ответил патер Фейн. – Хотя я священник, все почему-то ждут, что я буду нарушать третью заповедь.

– Про зависть?

– Нет. Не поминай Господа своего всуе, – священник простодушно улыбнулся. – Мне в самом деле кажется, что нет нужды ссылаться на Господа, говоря, что естественней спать, когда темно, и выходить в мир, когда светло. Я называю это здравым смыслом.

Пляж, где ветер и песок еще не стерли следы Златы и Клауса, поворачивал к вдававшемуся в залив мысу, на оконечности которого на холме возвышалась высокая каменная башня маяка. Священник и старая актриса как раз стояли у подножья холма. Потом они начали взбираться по склону, покрытому побуревшей травой.

– Как вы познакомились с Фортунатом? – запыхавшись, спросил патер Фейн.

– В очереди к мяснику. Я пришла зарегистрировать мои карточки на ветчину и бекон, он оказался рядом, я о чем-то спросила. Он ничего не ответил, и я еще раз повторила вопрос, знаете, уже раздраженно. А он сказал: «Прошу прощения, я забыл, что мы изъясняемся словами. Среди своих мы привыкли разговаривать мысленно и поэтому всегда правильно понимаем друг друга. Удивительно, до чего вы здесь боготворите слова и доверяете им».

– Но сказал он это словами?

– Конечно, – пожала плечами Ольга, – я же еще не достигла уровня посвящения каппа, на котором слова не нужны. Хотя, знаете, – и она внезапно схватила патера Фейна за плечо, – в молодости я прекрасно обходилась без слов. В те времена, когда кино еще было искусством, ну, вы понимаете, да?

Стоя у подножья башни, они видели всю бухту, деревушку в ложбине холмов, ветхое здание гостиницы и уходящие за горизонт рельсы, по которым только раз в день проносился поезд – механический вестник XX века.

В своей комнате профессор Чарльз Эванс смотрит, как сгущаются за окном сумерки. Последний луч тусклого солнца спаивает свинцовое небо и оловянное море в единый сплав, серый, как одежда бедняка. Профессор Эванс переводит взгляд на зеркало и поправляет узел галстука – безупречный как всегда.

Эванс всегда старался быть безупречным – если бы не усердие, разве стал бы он, мальчишка из шахтерского поселка в Южном Уэльсе, признанным профессором физики, внушающим страх студентам и уважение – коллегам? Он был обречен иной судьбе – как отец и дед, каждое утро спускаться в забой, а вечером, пошатываясь от усталости или алкоголя, вваливаться в дом, без сил падать в кровать, пугая детей и вызывая у жены нежность, слитую со страхом и тревогой. Угольная пыль въедалась бы в кожу, забивалась под ногти, скрывала седину и подчеркивала морщины – если бы он дожил до седины и морщин.

Чарли было восемь лет, когда погиб его отец – а с ним еще двести девяносто шахтеров. Взрыв метана и угольной пыли превратил шахту в братскую могилу – только шестнадцать человек удалось вытащить, и только пятеро выжили. Тело Чарльза Эванса-старшего обгорело так, что мать Чарли не смогла опознать мужа.

Через две недели высокая кирпичная труба снова выплюнула черное облачко угольного дыма – шахта опять заработала. Еще через месяц вдова Эванс перебралась к сестре в Понтипридд, некоронованную столицу шахтерского края, где Чарли пошел в народную школу, чтобы узнать силу цифр и начать восхождение к вершинам знаний.