Норберт Гштрайн - Британец

— Мне надо с тобой поговорить, — сказал судья, тебе показалось, с неприязнью — он несколько раз вытер рукой губы, покосился на жену, та кивнула. — С тобой это никак не связано, — он уставился куда-то в пространство, повыше твоего плеча, — разумеется, ты можешь остаться, но нас больше устроило бы, если бы ты в дальнейшем не давал уроков нашим детям.

Судья запнулся, и его жена:

— Вирджил!

И он, с еще большей неловкостью:

— Мы также просим тебя не разговаривать с Кларой по-немецки, хотя бы временно, пока не выяснится, как дальше пойдут дела.

И ты ничего не ответил, ты увидел, что горничная вдруг застыла посреди гостиной, словно застигнутая врасплох, — порхание летучей мыши прекратилось, а ты вдруг ни с того ни с сего вспомнил об игре, в которую вы часто играли с девочками: вы с младшей без конца спорили и препирались, а старшая при этом смотрела такими глазами, будто ты чужой человек и тебя надо остерегаться, будто ты злой колдун, волк из сказки.

— Я Майя, — говорил ты.

И маленькая:

— Нет, я!

Ты:

— Я Майя!

Она:

— Нет, я!

Ты:

— Я Майя!

И ее взгляд, как будто вот сейчас, сейчас она отгадает самую главную загадку, и она трясла головкой, как кукла, и беспомощно размахивала ручками, эту игру она всегда начинала или заканчивала вопросом:

— А я кто?

Огонь в печке погас, ветер набрасывался на школу, тряс ее, трепал, а когда ненадолго унимался, слышался шорох, словно двинулись в путь полчища мышей — шарканье лапок у стен: это шуршал песок, и люди ворочались во сне, им что-то снилось, и они медлительно шевелились, как водоросли под водой. Луна укатилась за раму окна, оставив длинный прозрачный след в разорванной серой пелене, и вдруг запахло по-весеннему, потянуло соленой водой, морской тиной, илистой землей, здания за стеной школьного двора стали похожими на причаленные у берега рыбачьи куттеры, которые тихо покачиваются на волнах, поднятых приливом. Еще дальше, где-то далеко, там, где было открытое море, на небе упрямо светлел зеленоватый отблеск, но и он медленно расплывался в темноте, а ближе все очертания стали размытыми, нечеткими, как бы подернулись дымкой, и в воздухе висели мельчайшие лихорадочно дрожащие бисеринки влаги.

— Вообще-то можно бы и на боковую, — сказал один из солдат, тот, который все бормотал себе под нос и ворчал, и тут же последовал долгий шумный зевок. — По моему разумению, никто из этих бедолаг не убежит.

И другой:

— Да уж, куда им бежать!

И опять Бледный, опять его голос, опять его настырный шепот, то же слово, будто других не знает:

— Слышишь?

И Меченый опять передразнил его, и снова настала тишина, которую нарушали только стоны спящих, кашель, словно расставлявший в тишине знаки препинания, и непрекращающийся шум ветра. И тогда ты расслышал шаги, совсем тихие шаги на лестнице, нерешительные, и не услышал стука в дверь — ты услышал скрип половиц, звук растворяемой и снова закрывшейся двери твоей комнаты на чердаке, скрежет блока, притягивающего дверь, и, как тогда, показалось, ты слышишь — кто-то стоит в комнате, и вдруг оказалось, это горничная, со свечой в руках, и свет ложился рыжеватыми пятнами на ее ночную рубашку, на босые ноги и беспокойно плясал на полу.

Ты потушил сигарету о подоконник, точно тебя застигли на месте преступления, зажал в кулаке горячий окурок и пробормотал только одно слово:

— Клара!

И ее первые слова:

— Можно мне остаться?

И ты, словно желая убедиться, что она не призрак, сам не слыша своего шепота, опять:

— Клара!

У тебя в ушах вдруг зазвучал смех матери, ты увидел: она сидит в кухне, волосы у нее мокрые после мытья, глядя в маленькое зеркальце, она сосредоточенно выщипывает себе брови; наверное, это было тем летом, когда она наконец уговорила мужа вместе поехать отдыхать и на днях вернулась, а одна знакомая ей сообщила, что видела тебя на Дунае с какой-то из твоих школьных приятельниц, и мать все время тебя поддразнивала.

— Не сомневаюсь, ты уже целовался с ней, — сказал отец, он обо всем откуда-то узнавал, засмеялся и шутливо ткнул тебя кулаком в живот; вы с ним шли вдоль берега Дуная. — Вот, — он выудил из-за пазухи несколько сложенных пополам купюр и на ходу сунул тебе в карман, однако так, словно возлагал на тебя некое обязательство, — проведите с ней денек, ни в чем себе не отказывая. Но смотри, не потеряй головы! — И вдруг он положил руку тебе на плечо. — Извини за любопытство, Габриэль, — и ты услышал шорох ваших шагов по щебню, — она-то хоть не еврейка?