Адам Тёрлвелл - Политика

Не забывайте. Она любила Папу. Но она любила и Моше.

За газетным киоском, по правую руку, раньше стоял кинотеатр “Белль-вью”. Если пройти еще немного, вскоре вы окажетесь рядом с архитектурной феерией “Рейлвей-отеля”. “Рейлвей-отель” был построен в 1931 году Э.И. Сьюэлом в неумеренно-псевдо-тюдоровском стиле, включая даже поддельные виселицы. Здесь заканчивается Эджвер-Хай-стрит.

Эджвер — это пригородный район. Унылый, тихий, милый и полный китча.

Но вот что я вам скажу. В моей истории сейчас есть еще один счастливый человек. В чем-то даже счастливее Наны.

Анджали сидела в квартире Моше. Она была немного сонная. Она сидела в квартире Моше и думала о Нане. Она думала о Нане и о Моше.

Анджали думала о любви.

Я хочу, чтобы вы вспомнили Анджали. Отнеситесь к этому серьезно.

Анджали вспоминала свои любимые болливудские фильмы. Самый чудесный болливудский фильм, который она видела, назывался “Девдас”. Это очень трогательный фильм. Последняя сцена “Девдаса”, в которой Шах Рух Хан умирает у ворот дома Аишварии Раи, показывает, как чудесна любовь и до чего она всемогуща. Она показывает, думала Анджали, что любовь сильнее всего на свете.

И мне кажется, что Анджали права. Мне нравится Анджали. Я особенно люблю ее за то, что, несмотря на овладевавшую ею сладкую дрему и мысли о красоте и могуществе любви, она не утратила своей практичности.

Практичность Анджали поставила ее в трудное положение. Она не могла до конца понять своих чувств. Это не любовь. Она это знала. Просто она вдруг ощутила счастье. Она вдруг почувствовала себя удивительно счастливой.

Папа сидел на одеяле, покрытом затейливым узором из беленьких львов, соколов и фруктовых деревьев на лиловом фоне, и разговаривал с Наной про ее приятеля Моше.

Моше Папе нравился. Очень нравился.

Анджали — это еще не все. Я думаю, вы это уже поняли. Я не собираюсь заканчивать свой рассказ отдельно взятой счастливой Анджали. Нет. Я начал со сцены в спальне и закончу я тоже сценой в спальне.

— Так что, как там Моше? — спросил Папа. — Когда ты собираешься обратно?

Прежде чем мы пойдем дальше, я хотел бы описать Папин наряд. Папа был одет довольно необычно. На нем был один красный носок, один темно-синий носок, черные брюки от костюма — с ширинкой, застегнутой на молнию, но с расстегнутой верхней пуговицей — и белая футболка с изображением сатира с волнистой бородой, которую Папа купил на Родосе в 1987 году.

Теперь можно продолжать. Мне просто хотелось описать его одежду.

— Так что, как там Моше? — спросил Папа. — Когда ты собираешься обратно?

Папа, понимаете ли, не знал, что Нана ушла от Моше навсегда. Нана не стала говорить ему. Она не хотела впутывать Папу в свою любовную жизнь. Нана хотела, чтобы Папа чувствовал, что она любит его всем сердцем. Поэтому она не могла сказать ему, что они с Моше разошлись. Ее жест любви стал бы выглядеть более расчетливым. Он показался бы менее чистым.

А Нана сделала этот жест от чистого сердца. Правда-правда.

Мне кажется, не стоит строго судить Нану за то, что она скрыла от Папы свой разрыв с Моше. Высоко держать моральные знамена очень трудно. Мне даже кажется, что это почти невозможно. Приходится руководствоваться разными общими правилами и теориями.

Вот вам одно общее правило. Как правило, люди считают, что благородный жест по сути своей выше жеста прагматичного. Благородный поступок остается благородным и высокоморальным, даже если он безрезультатен и может лишь навредить.

Следовательно, в системе понятий нашего романа, остаться с Папой лучше, чем остаться с Моше. Возможно, это путь к саморазрушению, возможно, этот поступок помешает окончательному счастью Наны, но он добродетельнее.

Нана могла бы найти еще одного поборника этой теории в Вацлаве Гавеле, чешском диссиденте и экс-президенте. 9 августа 1969 года, когда он был диссидентом, Гавел написал письмо бывшему президенту Чехословакии Александру Дубчеку. Прошел год с советского вторжения в Чехословакию. Русские предприняли это вторжение в ответ на дубчековский вариант коммунизма “с человеческим лицом”. Они заставили Дубчека подать в отставку с поста президента, но разрешили ему остаться в парламенте. Однако они не оставили его в покое. Они хотели, чтобы он публично отрекся от своего понимания коммунизма.

Гавел не хотел, чтобы Дубчек отрекался. Он хотел, чтобы Дубчек публично подтвердил свою веру в коммунизм с человеческим лицом, несмотря на то, что это подвергло бы его опасности, и, кроме того, ни на что бы не повлияло. Вот почему он написал Дубчеку письмо, в котором призывал его сделать благородный жест. Поскольку, писал Гавел, “поступок, безупречный с точки зрения морали, даже если он не дает надежд на немедленный заметный политический эффект, может, постепенно и опосредованно, приобрести со временем политическую значимость”.