Дэвид Мэмет - Древняя религия

Вылазки эти неизменно предварялись внутренним диалогом, в котором он вставал то на одну традиционную точку зрения, то на другую, а третий голос, «посредник», приводил их к общему согласию.

«Почему бы мне просто не посидеть на свежем воздухе, одевшись, что называется, кое-как, и там, вдали от любопытных глаз, не насладиться сигарой? И даже если меня заметят, что с того? Разве не видел я людей… — Здесь он в знак уважения к невидимым слушателям почтительно кивал головой, дабы те, упаси Бог, не восприняли последующие слова („моего круга“) как признак чванства. Сделав паузу, он продолжал: — …людей моего круга, которые в схожих обстоятельствах открыто пользовались подобной рабочей одеждой, а то и выказывали к ней явную симпатию? Разве не видел я таких людей, причем именно в саду, и довольно часто?»

Здесь внутренний голос, обычно игравший роль оппонента, замечал, что рабочую рубаху следует надевать для работы в саду. Ну и так далее.

Потом, как правило, вступал третий голос, напоминавший, что он на пути в кабинет, где хотел покурить, и он проследовал туда в превосходном настроении. А в превосходном настроении он пребывал по той причине, что ему был по душе его либерализм, позволявший наслаждаться философскими размышлениями, доступными лишь внутренне свободным людям.

А в те редкие случаи, когда он выходил посидеть под дубом, голос-оппонент неизменно превозносил его консерватизм, столь глубоко укорененный, что он мог позволить себе действовать уверенно и здраво, не обращая внимания на условности.

Надевал он эту рубаху редко, но преследовала она его круглый год: он обещал себе, что от нее избавится. Время от времени они с женой отбирали старые ненужные вещи и отдавали их прислуге. И он давно собирался отдать ей эту рубаху, чувствуя неловкость от того, что хранит вещь, которой так редко пользуется.

Но когда жена собирала старые вещи — а проделывала она это один-два раза в году, — он долго колебался перед тем, как положить в стопку эту рубаху. Долго спорил с собой, наконец, принимал решение отказаться от ненавистного предмета одежды. После чего, промаявшись весь день, возвращался к стопке, забирал рубаху и вешал ее на старое место — крючок у черного хода.

Мысль о данном и неисполненном обещании возвращалась к нему так часто, что как-то раз он предположил, что она вовсе не покидает его сознания, что в любой момент он одновременно занимается двумя вещами: каким-то текущим делом и самобичеванием по поводу собственной слабости, не позволяющей ему избавиться от старой рубахи.

«Она — воплощение всего, что я ненавижу в себе, — думал он. — Другой человек взял бы и сжег эту чертову рубаху, покончив с ней раз и навсегда».

Так же обстояло дело с диваном.

«Все мы прокляты, — думал он. — Наше проклятие — вещи. Те, у кого они есть, не жаждут их получить. Те, у кого они есть, к ним равнодушны. Они хотят заполучить еще больше, и при этом жаждут обрести свободу от этих вещей. Однако есть люди, — думал он, — которые еще хуже, чем я. Те вовсе не осознают этой закономерности. Они вообще живут как несчастные, слепые в своих желаниях животные».

Ветер подхватил воду, бьющую из поливочного шланга, подхватил на одно короткое мгновение, когда мальчик поднял его, и веером разметал по воздуху. Потом он снова опустил его. Что побудило мальчишку поднять шланг?

«Приступ восторга, конечно, — подумал Франк. — Какое чудо! Что за чудо — вода, бьющая из шланга».

А вот флаг был тяжелее. Легкий ветерок не шевелил его вовсе. Из какой материи он сшит, этот флаг? Из холста, почти наверняка. Не новый. Потрепанный. Сколько же ему лет?.. Он не мог вспомнить, когда его вывесили в первый раз. А потом? Вывешивали каждый год или все-таки нет? Звезды и полосы. Красный выцвел до странного бордового. «Это, конечно, от солнца», — решил он. А потом стал думать о других флагах.

«Просто лоскуты ткани, называемые боевыми символами. Если, — подумал он, — здесь уместно такое выражение».

Боевые знамена, которые появляются в День памяти конфедератов.

«Они теперь старики. Тут никуда не деться. Но гордые. Гордые, каким был и этот город. А правда, почему бы им не быть такими? — думал он. — Что плохого в традициях? Кто он такой, чтобы отрицать их?»

Да, рабство — это плохо. Но ведь война велась не только ради освобождения рабов. Да и вообще, имела ли она отношение к рабству? Неужели только евреи вели по этому поводу горячие споры? Похоже, остальной мир покорно смирился с общепринятой версией. Она и вошла в историю. А почему бы и нет? Придумали подходящую версию, отшлифовали — и двинулись дальше.