Гюнтер Грасс - Собачьи годы

Моя кузина Тулла,

обычно виновная или совиновная во всем, к скандалу, который разразился потом на стадионе имени Генриха Элерса, была непричастна. Причастен был Вальтер Матерн. О его деянии рассказывали в трех разных версиях: то ли он раздавал листовки в раздевалке; то ли с клейстером в руках расклеивал их на деревянных трибунах незадолго до гандбольного матча «Шелльмюль-98» — «Атлет»; то ли, покуда на всех площадках шли игры и тренировки, он рассовывал листовки по карманам висящих в раздевалке пиджаков и брюк взрослых спортсменов и юниоров, за коим занятием его смотритель арены и застукал. Впрочем, какую из версий следует признать самой достоверной, сейчас уже более или менее все равно, поскольку листовки, раздавал ли их Вальтер открыто, расклеивал ли при помощи клейстера или рассовывал тайком по карманам, оставались одинаково красными независимо от способа распространения.

А так как сенат Вольного города Данциг сперва под началом Раушнинга, потом при Грайзере [186], распустил своим указом коммунистическую партию в тридцать четвертом, социал-демократическую в тридцать шестом году — возглавляемая доктором Стахником партия центра распустилась в тридцать седьмом году самостоятельно — листовочную акцию студента Вальтера Матерна — он, правда, все еще толком не учился, а больше актерствовал — следовало квалифицировать как противозаконную.

Но поднимать шум никому особо не хотелось. После непродолжительных переговоров на квартире у смотрителя, среди кубков, фотографий спортивных звезд и дипломов в рамках, — смотритель арены Кошник был в начале двадцатых годов известным легкоатлетом, — Вальтер Матерн был вычеркнут из членских списков клуба «Младопруссия». Эдди Амзелю, который на протяжении всех переговоров пристально и критично изучал бронзовую статуэтку копьеметателя, было, без объяснения причин, предложено незамедлительно выйти из клуба. После того, как обоим недавним младопруссакам на прощанье были выданы от руки написанные грамоты, увековечившие победу их команды на последнем турнире по кулачному мячу, их напутствовали чисто спортивным рукопожатием. Все младопруссаки, а вместе с ними и смотритель арены отпустили Эдди Амзеля и Вальтера Матерна со словами осторожного сожаления, пообещав напоследок ни о чем руководству клуба не сообщать.

Так что Вальтер Матерн по-прежнему оставался весьма ценным игроком своей хоккейной команды и даже смог записаться в клуб планеристов. Под Кальбергом на Свежей косе он вроде бы даже совершил двенадцатиминутный полет и сфотографировал сверху всю данцигскую бухту. И только Эдди Амзель решил, что спорта с него достаточно; он снова обратился к изящным искусствам, и моя кузина ему в этом помогла.

Слушай внимательно, Тулла,

иногда, даже когда на улице не особенно тихо, я слышу, как растут мои волосы. Нет, не ногти на руках и ногах, — только волосы. И все только потому, что ты однажды меня за волосы схватила, потому что на одну секунду и на целую вечность ты запустила руку мне в волосы — мы сидели в дровяном сарае посреди твоей коллекции самых длинных стружек, таких же волнистых, как мои волосы, — и потому что потом, но все еще в нашем сарайном укрытии, ты сказала:

— Вот это, одно только это в тебе и есть.

И с тех пор, поскольку ты единственно их только и признала, мои волосы обособились, они и не мои почти, они стали твоими. Наш Харрас был твоим. Дровяной сарай был твоим. Твоими были все кастрюли с клеем и все красиво завивающиеся стружки. И строчки эти, даже если я пишу их для Браукселя, тоже твои.

Но едва Тулла убрала свою руку из моих волос и что-то про них сказала, ее уже рядом не было — через сырые доски, между листами окантованной фанеры, она уже прошмыгнула наружу, на столярный двор, а я, все еще с электричеством в волосах, был слишком нерасторопен и не успел предотвратить ее покушение на учителя музыки и балетного пианиста.

Фельзнер-Имбс вышел во двор. Кренясь вперед, он заковылял к машинному цеху, желая узнать у машинного мастера, когда у фрезы и дисковой пилы намечается сколько-нибудь длительный перерыв, ибо он, бывший концертирующий пианист и все еще пианист балетный, намерен разучивать — очень тихо — нечто весьма сложное, а именно адажио. Раз или два раза в неделю Фельзнер-Имбс просил нашего машинного мастера о такой любезности, которая ему всякий раз, хотя и не всегда тотчас же, оказывалась. Едва машинный мастер кивнул и, тыча большим пальцем в сторону дисковой пилы, сообщил, что ему только надо еще две доски пропустить, едва Фельзнер-Имбс, после обстоятельных поклонов, которые в непосредственной близости от дисковой пилы выглядели довольно рискованно, покинул машинный цех и уже почти наполовину преодолел расстояние до калитки, — я только-только вылезал из сарая, — в этот миг моя кузина Тулла спустила с цепи нашего сторожевого пса Харраса.