Гюнтер Грасс - Собачьи годы

Ничего похожего. Правда, увеличилась детская заболеваемость. Немалое число девочек и мальчиков не могут выносить вида родительских пальчиков. Они бегут из дома: заграница, иностранный легион, все как обычно. Некоторые возвращаются. В Гамбурге за короткое время зафиксировано четыре, в Ганновере два, в Касселе шесть самоубийств, что вынуждает фирму «Брауксель и К°» незадолго до праздника Святой Пасхи приостановить производство так называемых чудо-очков.

Прошлое, высветившись в течение нескольких месяцев, снова и, как можно надеяться, теперь уже навсегда, погружается во тьму. И единственно только Матерн, о котором здесь, в матерниадах, идет речь, несмотря на противодействие обстоятельств, приходит к вразумлению; ибо едва он успевает на дюссельдорфском рождественском рынке купить своей дочурке Валли эти модные чудо-очки, дитя тут же нацепляет их на нос: только что Валли еще смеялась и радостно грызла пряник, но стоило ей глянуть на Матерна через очки — и она тут же роняет пряник, бросает перевязанные золотой тесемкой пакеты с подарками, орет благим матом и кидается наутек.

Матерн с псом — за ней. Но оба они — ибо через очки Валли в жутком и истинном свете видит и пса — только еще больше пугают девочку, когда настигают ее уже почти у самых Ратингских ворот. Прохожие, сочувствуя захлебывающемуся криком ребенку, требуют от Матерна подтвердить свое отцовство. Возникают осложнения! Уже высказаны кое-какие гипотезы типа: «Ясное дело, чего он от ребенка хочет! Да вы только поглядите на него. У него на роже все написано. Ах ты поганец!» Тут, наконец, сквозь собравшуюся толпу пробивается полицейский. Требует предъявить документы. Выслушиваются свидетели — кто что видел, кто чего не видел. Валли по-прежнему в очках и все еще продолжает орать. Патрульная машина доставляет Матерна, пса Плутона и до смерти перепуганную девочку к дому Завацких. Но и в привычной обстановке родительской квартиры, в окружении своих многочисленных и дорогих игрушек, Валли по-прежнему не по себе, потому что взгляд ее все еще скован очками: и не только Матерна и его пса, но и Йохена и Ингу Завацких ребенок видит в новом, ясном и жутком свете. Ее крик заполоняет детскую, заставляя пса Плутона залезть под стол, а взрослых цепенеть от ужаса. Но это не просто крик, это еще и слова, пусть искаженные всхлипами, но вполне осмысленные. Валли что-то лепечет про снег и про кровь, много снега и кровь на снегу, и зубы, тоже в крови, и этот милый толстый дяденька, которого папа и дядя Вальтер, а с ними еще другие дяди, жуткие такие все, бьют и бьют кулаками, особенно дядя Вальтер, бьют и бьют милого толстого дяденьку, который уже не может стоять, только в снегу, потому что дядя Вальтер…

— Не смей! Так нельзя! Нельзя бить и обижать — ни людей, ни цветы, ни животных! Это запрещено, всюду! А кто так делает, не попадет на небо! Боженька все видит! Прекрати! Прекрати сейчас же!

Лишь когда Инге Завацкой удается снять с рыдающей девочки очки, она мало-помалу перестает неистовствовать; но и часы спустя, уже в кроватке, среди своих любимых кукол, она продолжает всхлипывать. Ей измеряют температуру — повышенная. Вызывают врача. Тот отметает предположения о начинающемся гриппе и прочих детских болезнях, а сразу заподазривает нервный шок, вызванный чем-то непредсказуемым и ставший причиной срыва, а посему рекомендует покой, взрослых просит держаться от ребенка подальше, если же не наступит улучшения, девочку придется госпитализировать.

Похоже, все к тому и идет. Два дня и две ночи жар не спадает, с мрачным однообразием воспроизводя одно и то же бредовое видение: снег пластом, кровь ручьем, бьют кулаком, толстый дяденька падает, шлепается снова и снова, куда? — да конечно же в снег, потому что дядя Вальтер, но и папа тоже, его в снег, а он зубы выплевывает, один, два, пять, тринадцать, тридцать два! — Пересчитывать с девочкой эти зубы — нет больше сил! Поэтому Валли вместе с двумя ее любимыми куклами перевозят в госпиталь Марии. А мужчины, Завацкий и Матерн, остаются сидеть дома — но, конечно, не возле зияюще пустой детской кроватки, нет, они сидят на кухне и пьют стаканами, пьют, что называется, до упаду. Любовь к кухонному застолью Завацкий сохранил невзирая ни на что; и если день-деньской он сугубо деловой человек, образцово и с иголочки облаченный в почти немнущееся добротное сукно, то вечерами он с наслаждением шаркает в шлепанцах от холодильника к плите и держится за подтяжки. День-деньской он изъясняется на энергичном и деловом литературном немецком, которому остатки военной лексики придают сочную выразительность и столь необходимую для экономии времени краткость. Как говаривал когда-то большой военный мыслитель Гудериан [410], прежде чем двинуть вперед свои танки: «Не рассусоливать надо, а рубить с плеча!» — так вслед за ним и Йохен Завацкий теперь слово в слово то же самое повторяет, прежде чем завалить рынок партией однобортных пиджаков; но к вечеру, на кухне, наевшись ноздреватых оладьев и водрузившись на шлепанцы, как на котурны, он любит порассуждать обстоятельно, с чувством, с толком и не торопясь про то, «что тогда стряслось в мае и как оно было на самом деле на нашей холодной родине.» И прежде неугомонный Вальтер Матерн тоже начинает помаленьку ценить кухонный уют. Сквозь хмельные слезы друзья-товарищи хлопают друг друга по плечу. Неразбавленный шнапс и взаимная жалость увлажняют им очи. Гоняют туда-сюда по кухонному столу свою межеумочную вину и если в чем и расходятся, так только в датах. Матерн, например, считает, что то-то и то-то случилось в июне тридцать седьмого; Завацкий на это возражает: