Гюнтер Грасс - Собачьи годы

А после, не найдя мелочи, дает туалетной привратнице двухмарковую бумажку на чай.

— Это еще полбеды, — утешает его та. — С теми, кто в первый раз, тут и не такое бывает. — Она напутствует его советом: — Выпейте сейчас хорошего крепкого кофе и рюмашку водки — и будете снова как огурчик.

Что Матерн послушно и исполняет: из какой-то медицинской фарфоровой склянки потягивает крепчайший кофе, а из настоящей пробирки опрокидывает в себя первую — «выпей еще, иначе потом не хватит» — а вслед за ним сразу и вторую порцию «малиновки».

Инга Завацкая встревожена не на шутку:

— Что это с тобой? Или нутро уже не держит? Позвать снова того уролога или другого кого, по этой части?

Тот же официант, что прежде потчевал их телячьей ножкой, корешками диоскореи и пудинговой челюстью, сейчас принес ему кофе и водку; но Матерну уже не до имени и фамилии, что прячутся за стерильной марлевой повязкой.

В нужную минуту Завацкий успевает произнести:

— Пожалуйста, счет, господин метрдотель. Или как вас прикажете величать: господин доктор, господин профессор, ха-ха-ха?

Официант-мумия подает счет на типографском бланке свидетельства о смерти — с печатью, датой, неразборчивой подписью, личным штампом врача и отдельно указанной строчкой налоговых отчислений.

— Можно потом списать с налогов. Деловые расходы. А иначе как, если регулярно не… Эти налоговые ищейки — они же с потрохами готовы… Да уж, родимое государство заботится, чтобы мы его не…

Костюмированный официант исполняет пантомиму благодарности и провожает Завацких вместе с их гостем и его псом до дверей. Тут, на пороге, Инга Завацкая, но только не Матерн, еще раз оглядывается. Кому-то из медицинских жиголо, вероятно, биохимику, она напоследок хочет махнуть ручкой — до скорого, мол — но как-то очень невпопад, поскольку и дверь здесь необычная, двойная, а к тому же и раздвижная. Обтянутая белой кожей, лакированная, на шарнирах. Ее даже трогать не нужно, она повинуется нажатию электрической кнопки. А кнопку нажимает все тот же стерильный официант.

Оказавшись в нормальном гардеробе и помогая друг другу надевать пальто, они оглядываются еще раз: над раздвижной двустворчатой дверью светится красная надпись: ВНИМАНИЕ! ИДЕТ ОПЕРАЦИЯ! ПРОСЬБА НЕ ВХОДИТЬ!

— Не-е-т! — облегченно вздыхает Завацкий на свежем воздухе. — Не хотел бы я здесь ужинать каждый вечер. Раза два в месяц, не чаще, верно?

Матерн дышит глубоко, словно вознамерился засосать в себя весь дюссельдорфский старый город с его подслеповатыми ставнями, оловянной посудой, кривой башней Святого Ламбертуса и старинным немецким литьем. Словно каждый его вдох может оказаться последним.

Завацкие всерьез беспокоятся о здоровье друга:

— Вальтер, тебе надо спортом заниматься, а то еще и вправду перекинешься ненароком.

Болел и болею. Грипповал и гриппую. Но не холил свою горячку в постели, а потащил ее в «Горшочек» и прислонил там к стойке бара. Ничего заведение, нижнерейнский поздний стиль, все на рельсах, салон-вагон, красное дерево и латунь. Короче, между тем и вон тем до четырех сорока пяти один и тот же сорт виски в стакане, глядел, как тает лед, и внимал, о чем там жужжат все семь миксеров. Болтовня на табуретках у стойки — как сыграл «Кельн», ограничения скорости за чертой города, берлинские переговоры и все такое — а потом вдруг разругался с Маттнером, потому как начал чистилкой от своей трубки отскребать пижонскую полировку со стены: все туфта! Надо же поглядеть, что там в натуре. И притом — зажат в вагоне в жуткие тиски. Кругом одни смокинги и эти целлулоидные пипки с попками: фу-ты ну-ты, ногти гнуты. Но со мной этот номер не пройдет. В лучшем случае что-нибудь попроще, для утоления мужских печалей: чтоб накручивать долго, а раскрутить враз. Вот и вся маленькая ночная серенада. Под конец был, как говорится, за глаза и за уши. И вроде бы даже, когда Маттнер выставил всем пиво, начал декламировать за Франца Мора, акт пятый, сцена первая: «Мудрость черни! Трусость черни! Еще не доказано, что прошедшее не прошло, что есть око. Гм! Гм! Кто мне все это?.. Мститель там… Нет! Нет! Да! Да! Страшный шепот вокруг. И ты предстанешь судии еще этой ночью. Нет, говорю вам! Жалкая… в которой хочет… Пусто, безжизненно, глухо там над… Ну а если там, за ними, все же… Нет, нет! Я приказываю: нет! Там ничего нет!»

А они давай хлопать во все ладоши и щелкать в Матерна своими пудреницами: «браво!», «бис!»