Гюнтер Грасс - Собачьи годы

Но только когда старшего преподавателя Освальда Бруниса из-за весьма некрасивой истории — он лакомился витаминными таблетками, которые предназначались его ученикам — сперва допросила криминальная, а потом арестовала тайная государственная полиция и после недолгого разбирательства отправила в концентрационный лагерь Штуттхоф, — только после этого балетмейстер Зайцингер нашел возможным и своевременным залучить Йенни в Берлин.

Ей трудно было расстаться с предместьем Лангфур. Она носила траурный черный цвет и была влюблена в гимназиста, которого звали Харри Либенау. Она писала ему письма — много и часто. Своим ровным и чистым почерком она повествовала о таинственной мадам Нероде, что возглавляла их балетный театр, пианисте Фельзнер-Имбсе, переехавшим вместе с ней в Берлин, о маленьком Фенхеле, ее партнере по па-де-де, и о балетмейстере Зайцингере, который хронически хриплым голосом и в слегка жутковатой манере вел у них занятия и репетиции.

Йенни писала о своих успехах и маленьких неудачах. В целом она безусловно совершенствовалась, и только один элемент у нее хромал и не хотел выправляться. Ибо как ни хвалили ее антраша, подъем у нее оставался низким и невыразительным, огорчая и балетмейстера, и саму танцовщицу, потому что всякая настоящая балерина еще со времен Людовика Четырнадцатого должна иметь высокий и красивый подъем.

Они разучили множество балетов, включая старые немецкие контрдансы и классические номера из репертуара Петипа, и выступали с ними перед солдатами, которые оккупировали тем временем пол-Европы. Куда только ни заносили Йенни эти длительные гастрольные турне! И отовсюду она писала своему любимому другу Харри, который от случая к случаю ей отвечал. А между репетициями и во время спектаклей Йенни не сидела сложа руки, как дурочка, и не листала иллюстрированные журналы, а вязала детские вещи для своей школьной подруги, которая ожидала ребенка.

Когда летом сорок четвертого балетная труппа возвратилась из Франции, где из-за внезапного вторжения неприятеля были потеряны многие декорации и часть костюмов, господин Зайцингер начал разучивать с артистами трехактный балет, над которым он трудился чуть ли не с детства. Теперь же, после катастрофы во Франции, предстояло безотлагательно и срочно воплотить в явь и поставить на ноги эту его детскую мечту, чтобы не сказать сон, ибо уже в августе должна была состояться премьера балета под названием «Пугала» или «Восстание пугал» [311], а, может, «Дочь садовника и пугала».

Поскольку подходящего композитора так и не нашлось, он попросил Фельзнер-Имбса аранжировать ему некую смесь из Генделя и Скарлатти. Пострадавшая во Франции часть костюмов и реквизита легко вписалась в новый балет. С той же легкостью в него в качестве статистов-акробатов вошли остатки цирковой группы лилипутов, которая принадлежала к пропагандистской команде Зайцингера и понесла потери в начале неприятельского вторжения. По замыслу это должен был быть сюжетный балет с масками, щебечущими машинами и самодвижущимися автоматами на большой и волшебной сцене.

Йенни писала Харри: «В первом действии дивный и пестрый сад старого и злого садовника разоряют танцующие птицы. Дочь садовника — это я — отчасти заодно с птицами и дразнит злого старика. Тот, донимаемый птицами, танцует смешное и яростное соло, а затем прикрепляет к изгороди сада объявление, на котором написано: „Требуется пугало!“ И тотчас же, большим прыжком через изгородь, объявляется молодой человек в живописных лохмотьях и предлагает свои услуги в качестве пугала. После некоторых танцевальных раздумий — па баттю [312], антраша и бризе [313]вперед-назад — старый злой садовник соглашается и уходит в левую кулису, молодой же человек бодро распугивает — па шассе [314]и глиссады [315]во все стороны — всех птиц, а напоследок прогоняет — тур в воздухе — и самую наглую из них: черного дрозда. Разумеется, юная и хорошенькая дочка садовника — то есть я — тут же влюбляется в молодое, сильное и прыгучее птичье пугало: па-де-де среди ревеневых лопухов старого злого садовника, плавное адажио, красивые проводки: аттитюд эн променад. Притворный испуг, нерешительность, затем соблазнение и похищение садовниковой дочки через садовую ограду, опять-таки большим жете. Мы оба — кстати, молодого человека танцует малыш Фенхель — удаляемся вправо.

Во втором действии, как ты сейчас увидишь, раскрывается истинная натура молодого человека. Оказывается, он начальник всех птичьих пугал и правит в подземном царстве, где без устали и передышки крутятся-вертятся всевозможные птичьи пугала самых разных устройств и видов. Там у них скачущая процессия, тут они собрались на свое пугальное богослужение и приносят на заклание старую шляпу. Здесь же наши лилипуты, и первым среди них старый Бебра, образуют то длинное, то короткое, но постоянно связанное воедино лилипутское пугало. А вот пугала на глазах сменяют исторические эпохи: косматые германцы, надутые ландскнехты, кайзеровские вестовые, траченные молью нищенствующие монахи, механические рыцари без голов, разъевшиеся монахини, одержимые блудным зудом, цитенское воинство из кустов и развеянные гусары Лютцова… Тут огромными насекомыми бродят многочленистые вешалки. Платяные шкафы изрыгают целые правящие династии вместе с их придворными карликами и шутами. И вдруг все превращаются в ветряные мельницы: монахи и монахини, рыцари, вестовые и ландскнехты наемники, прусские гренадеры и натцмерские уланы, Меровинги и Каролинги [316], а между ними и наши шустрые лилипуты. Во множестве мелькают крылья мельниц, гонят воздух, но ничего не мелят. Тем не менее помольный закром наполняется — тряпичной требухой, облачками кружев, окрошкой знамен. Пирамиды шляп и месиво штанов образуют гигантский торт, которым со смаком и шумом лакомятся все птицы. И тут — треск, гвалт, завывания. Свист на ключах. Чей-то задушенный визг. Десять монахов дружно рыгают. Десять монахинь дружно пердят. Козы и лилипуты блеют. Дребезг и шкрябанье, чавканье и ржание. Шелк гудит. Бархат шуршит. Кто-то на одной ноге. Двое в одной юбке. В штанах, как в кандалах. Под парусом и в шляпе. Вываливаются из карманов. Размножаются в картофельных мешках. Арии, закутавшись в шторы. Желтый свет сочится сквозь швы. Головы без туловищ. Светящаяся голова-попрыгушка. Передвижные крестины младенца. Есть и боги: Потримпс, Пеколс, Перкунас — а между ними черный пес. И вот в самый центр этой самодвижущейся, гимнастической, сложно выдрессированной кутерьмы — неклассические вибрато сменяются богато варьируемыми па-де-бурре — начальник всех птичьих пугал, то есть малыш Фенхель, доставляет похищенную дочку садовника. А я, то есть дочка садовника, до смерти, то есть все время на испуганных пуантах, боюсь всех этих чудищ. При всей любви к молодому человеку и пугалоначальнику — только на сцене, разумеется, — я все равно ужасно их боюсь и танцую, после того, как эти гадкие пугала укутывают меня в изъеденный молью подвенечный наряд и увенчивают дребезжащей короной из ореховых скорлупок, танцую под тягучую придворную музыку — лилипуты несут за мной шлейф — робкое, но королевское соло, во время которого мне удается всех пугал друг за дружкой, группами и поодиночке, погрузить своим танцем в сон, последним — малыша Фенхеля, то есть пугалоначальника. И только эта лохматая черная псина, что состоит в ближайшей свите пугалоначальника, все никак не угомонится, все носится на своих двенадцати адских лапах между разбросанными тут и там неподвижными лилипутами. И тогда я — в роли дочки садовника — из самого изысканного арабеска склоняюсь над спящим пугалоначальником, дарю ему легкий, как дыхание, горький прощальный поцелуй — это притом, что в жизни я до малыша Фенхеля даже не дотрагиваюсь — и убегаю. Слишком поздно взвывает черная псина. Слишком поздно начинают хныкать лилипуты. Слишком поздно включается завод механических пугал. И слишком поздно просыпается пугалоначальник. Так что в конце второго действия разражается бурный финал: тут прыжки и акробатика. Музыка, до того воинственная, что, кажется, может прогнать даже бусурманские орды. Неистовствующие пугала в ярости бросаются в погоню, давая понять, что ничего хорошего в третьем действии нас не ждет.