Леонид Гиршович - Шаутбенахт

Но шкура Немейского льва, несмотря на свою пасть, есть ничего не могла. И «слатенький кусочек» отправлялся в рот к Рае.

После убийства первого заложника обычно переговоры с террористами оживляются. Почему-то на сей раз этого не произошло. Наоборот, террористы будто забыли о своих требованиях. Телефон разрывался — трубку никто не брал. А вдруг сам Леня звонил сказать, что на все согласен: берите своих евреев, только отпустите с миром моих говномесилок. Это было не по-террористски. Выходило, цель их акции в том, чтобы выполнить свою угрозу, а не добиваться требуемого. Переговоры же: трескотня по телефону, выдвижение условий — все это делалось исключительно для отвода глаз.

И снова появилась на горизонте переводчица — и даже не на горизонте: она приблизилась к компании «веселой и хмельной».

— Пир во время чумы, — сказала тихо, «сама себе».

Юра, правда, услышав что-то знакомое, глянул своими мутными, пьяными от ожидания глазами: а не ангел ли смерти это за ним пожаловал? Остальные проигнорировали. Если согласиться, если принять образ, данный переводчицею, — хоть и не блещет он оригинальностью, — то самой ей отводилась на этом пиршестве в «чумном городе» роль Священника.

— Не понимаю, — говорила она, — не понимаю вашего веселья после того, что совершилось.

— Так не с нами же совершилось, ха-ха-ха!

— А если бы с вами?

— А с нами не будет ничего, — сказала Отрада. — Вы это сами знаете.

— Знает, знает, — раздались голоса, все сразу заговорили наперебой, а анонимность — она распаляет. Наконец прорвало: — Значит, стращать явилася… сама здесь первая сионистка… за целочек нас держит… — И уже кто-то толкнул ее, а как известно, лиха беда начало. Переводчицу повалили. Если б не Юра, кто знает, чем бы это для нее кончилось. Единственный остававшийся внизу террорист, «номер четвертый», был где лифты, в коридорчике, — к крикам русских он уже привык.

Пелена, окутывавшая Юрино сознание, спала вмиг. И одурманенный, и в психическом шоке, человек какие-то важнейшие рефлексы сохраняет, в частности Юра — на слово «сионист» и производные от него. Мы знаем евреев-подонков, которые на любое число делятся без остатка, евреев-мафиози, атеистов с полусотлетним стажем, просто выкрестов — все равно еврейское ядрышко в них будет твердое как алмаз.

— Что вы делаете, оставьте! — закричал Юра и бросился оттаскивать их. Одной его решительности уже оказалось достаточно. Порой, чтобы вернуть кого-то в чувство, совсем немного надо: отрезвляющая пощечина, ведро воды… «Хватило одного выстрела, — писал Шопенгауэр, — чтобы чернь, скопившаяся на площади, моментально рассеялась».

Когда переводчица убежала, все стали оправдываться — струхнув: «Да чего… да она… да мы…»

— А чтоб евреи нас здесь держали, это можно? — сказала тетя Дуся.

— Да они не евреи, тетя Дуся.

— Они — может, нет. А она — еврейка. И не перечь мне.

— А вдруг я тоже? — пошутил Юра.

— Нет, ты наш, Коля, ты русский.

Ну что им-то, спрашивается, евреи сделали? Или «еврей» привычный синоним их несчастий? Нет, это было бы даже обидно — для обеих сторон. Смеетесь, а ведь каждая из «девушек» имела более или менее веские причины быть антисемиткой: одна — жертва Соломонова суда, другая — стихийная федоровка: славянский гностицизм — белокурый — здесь уперся рогами в такой же точно гностицизм чернявый, стоят они, как два барана на мосту. У Зайончик евреи Жениха убили — такое не забывают. А этому древнекитайскому Инь в образе Трушиной, тете Дусе, этой новейшей российской матер матута, ей из-за еврейского Бога и вовсе жизни не было — Юноне несчастной. Словом, всем евреи так или иначе чем-то досадили. Это не мешало многим хорошим людям в личной жизни поступать с евреями «по человечеству», а не «против человечества» (что, правда, тоже практиковалось).

— Ладно, — сказала Трушина — свадьбу сыграли, и в кружочек. Нынче волынку волынить с женихами нечего. А то они, видишь, фьють — и улетают.

Сычиха обратила на Юру взгляд — преданный, нежный, жадный, дорвавшийся. Он же, по совершении благородного поступка, приободрился, хотя и не настолько, чтобы сказать о себе словами поэта: «Я жить хочу, чтобы любить». Семь говномесилок обнесло новоявленную чету частоколом своих спин, Сычиха стала по-собачьи на четвереньки, закинув платье на спину — вся ожидание. (Феллини: «La Citta delle donne».) «Встанем, дети, встанем в круг» — то, что Петренко когда еще вопросительно промурлыкала, — оказалось не просто песенкой, но ритуальным песнопением, которое в подобных случаях «частокол» хором исполнял. Они пели сосредоточенно, вполголоса, негромко хлопая в ладоши — как буддийские монахи. И снова и снова, с небольшими перерывами.