Леонид Гиршович - Шаутбенахт

— Григорий Иваныч в туалете.

— Да-да, — сказал Юра, — я знаю.

Надя вопросительно взглянула на Чувашеву, рядом стоявшую.

— Это корреспондент, — сказала Чувашева.

— A-а, очень хорошо. Надежда.

— Николай.

Рукопожатно, серьезно, по-деловому:

— А что, Григорий Иваныч не передавал — долго еще у него заседание продлится? Как в народе-то говорят: заседаешь — воду льешь, отдыхаешь — воду пьешь. Что, корреспондент, неправду я говорю? — Это влезла Петренко Валя.

А та, вторая, что росточком с нее и тоже приседавшая на каждом шагу своих мускулистых ножек, — та, как ни странно, обладала смазливым личиком с упругими щечками, с ямочками. Люба Отрада.

Тезка же Валина звалась Валя Зайончик — длинная, сутулая, с выпяченным животом, отчего юбка начиналась под самой ее махонькой грудью, ноги цапли, лицом ни рыба ни мясо.

Так и познакомились со всеми.

Тетя Дуся Трушина — благорастворение в вас, Дусях.

Чувашева. Как огненный ангел, падающий с Эйфелевой башни. Рыжая, рыхлая, веснушчатая. Жертва Соломонова суда. От локтей до подмышек настоящие ляжки. И поэтому если кто скомандует ей: руки в боки! — то понимай: ляжки в стороны!

Сычиха, Рая Сычева, с которой первой Юра заговорил. А с первою заговорю с кем — на той и женюсь.

Нина — молоденькая, а вся червивая, бледный спирохет. Не хочу тебя!

Надя… сколько меня таких надь учило. Но «спасибо» они от меня не дождутся.

Валя Петренко, с украденными сережками.

Валя Зайончик — чья фамилия просится на язык сквернослову, а ведь ты девственница, Валя, и носил твой дед конфедератку, за что и родилась ты в Сибири, а оттуда если и выбираться, то уж только на Эйфелеву башню.

…другим Наука (Костина Вера) — «она не лягушка, она — добрая».

Люба Отрадных.

«Люба Отрада», — краснеет Гордеева Настя.

Вот она, поэма об именах, обсаженная рамздэльскими сосенками.

— Это с Григорием Иванычем от страху, — простодушно сказала Рая и прикусила нижнюю губу: — Ой…

Переводчица, до сих пор имевшая сторонний вид, хоть и недовольный, молниеносно переспрашивает:

— От страху?

Сечет, значит. Каждое их слово сечет.

Сычиха молчала.

— Да. С волнения. Он высоты боится. — Все посмотрели на Трушину. Тоже внешне безучастна, — а оказывается, внешность обманчива: она, как боец-«надежа», подоспела в критический момент (когда шла стенка на стенку, так назывался один, сидевший в засаде и в бой бросавшийся, чтобы только спасти положение, и снова исчезавший).

И надо было Трушиной это сказать при Юре. Напомнить ему. Нет, еще не началось. Но лапки — еще вдали, еще крошечные, — лапки уже начали тянуться к нему, начали отовсюду расти. Демон акрофобии мог вмиг достигнуть его… души, мог и наоборот, вмиг исчезнуть — один случайный поворот мысли, ее счастливый или несчастливый билетик.

Переводчица, только коротко взглянув на Трушину, опять смотрит на часы, — а глаза той сохраняли неподвижность, как и вся она; вся она стояла, не шелохнувшись… не важно, все равно она себя как бы выдала: что это она — «надежа»-боец.

И Григорий Иваныч — явился не замочился. Зато очень извинялся перед переводчицей.

— Ну, пойдемте… да? — заискивающе уточнял он у нее. — А этот товарищ с нами? — Он указал на Юру.

— С нами, — сказали девчата, хотя их не спрашивали.

Юра на волне этой всенародной поддержки позабыл о шевельнувшемся уже было демоне — которого, только стоит о нем позабыть, и нет как нет.

Лифт, перенесший их на следующее небо, был компактен. Спрессованный со всех сторон, Юра получал удовольствие, сразу много удовольствий. Давай считать по пальцам. Бабы в компании, в сущности, веселые. Легитим полный. Продавец и покупатель были взаимны. Он удачно сострил, Трушина занимает треть кабинки — он говорит: «Грузоподъемность — три тети Дуси». И еще раз сострил, когда Григорий Иваныч, только поднялись, снова нырнул в туалет под лесенкой. «Как перед боем», — и все засмеялись. Кисло.

Лесенка вела из «батисферы», куда они попали, на «палубу». «Батисфера» — так в честь стекол кругом, в действительности восьмигранника — не сферы; в честь «пультов управления» под каждым окном — на панели темного плексигласа давался контур куполов, башен, дворцов с пояснениями: «Национальная ассамблея», «Пантеон». Но то же самое могло быть и кабиной звездолета какого-нибудь космического капитана Немо — суть в том, что здесь царил дизайн Жюля Верна, а не Стэнли Кубрика.