Леонид Гиршович - Шаутбенахт

Необычайный по яркости и пронзительности сон приснился мне под иерусалимским небом на исходе Войны Судного дня. В тот день нашему творческому коллективу (что за коллектив такой — несущественно, да и совсем неинтересно), возглавляемому человеком по имени Палестине Палестини, предстояло совершить поездку в северном направлении, иными словами, вдоль иорданской границы. Синьор Палестини, маленький сухарик с редкими волосами, принадлежал к клану миниатюрных созданий, чьи узкие брючки тщательно выутюжены, туфельки доблестно начищены, а волосики зализаны. Осанистость вязалась с должностным положением, избавляя Палестино Палестини от неизбежной комичности, присущей амбициозным коротышкам. Дополним портрет одним штришком: маэстро Палестино бойко говорил по-русски, будучи родом из Бессарабии.

Последняя неделя у нас прошла в приготовлениях к поездке, — по-видимому, это в сочетании с общей атмосферой и дало себя знать в приснившемся мне сне. Сон же был таков: на открытой площадке ЦПКиО, где в фестивальные дни шли сдублированные фильмы, на глазах у многотысячной толпы вешали Палестино Палестини. Сон не шел у меня из головы, ибо всякий раз, сталкиваясь с маленьким да удаленьким маром Палестини, я вспоминал его жалкое подобие, связанного по рукам и по ногам бедняжечку, в неимоверном страхе извивавшегося в руках палачей. И покуда мы слонялись перед Имкой (Y.M.C.A.) в ожидании автобуса, я ловил себя на мысли, что мне знакома природа этого постыдного, расслабляющего антимужского страха перед насильственной смертью, что я вот-вот назову ее, но конкретные очертания, до которых уже, казалось, сгустилась неопределенность, вдруг вновь расплывались.

Мы тронулись только с наступлением сумерек, огней, естественно, на улицах не было никаких. Патруль следил за тем, чтобы не забывали опускать жалюзи, автомобильные фары, пять недель как замазанные синей краской, жили внутренней жизнью — между тем ревнители старины учили, что на фары полагается надевать железные колпаки с прорезями. Вскоре совсем стемнело, и уже тщетно пытался увидеть я в окне еще что-нибудь, кроме собственного отражения. Миновали какой-то городок. Вдруг по правую руку буквально в километре от нас — россыпь огоньков, ну никак не вязавшаяся с тревожно-затемненным состоянием нашей души.

— Иорданская территория, — обернулся ко мне Нафтали. — Их король на войну не пошел.

Нафтали рослый, с покатыми плечами и небольшим арбузиком, каковые созревают с годами у людей, в принципе не склонных к полноте. Аккуратно вправленные в брюки, арбузики эти — несбыточная мечта для целой гвардии пузанов. Еще Нафтали плоскостоп, его лицо, стянутое со всех сторон к носу, с маленькими беспокойными глазками, напоминало мордочку пушистого пугливого зверька. Выражение постоянной тревоги только усиливалось благодаря рассказам о галантных похождениях, чем он обыкновенно занимал общество, по преимуществу дамское. Болгарский сефард, Нафтали знал по-русски, хотя до мистера Палестини ему было далеко.

Другой мой сосед, Шимон Хаит, относился, как сказал бы Жора Б., к польскому набору. По его словам, нет такой армии, в которой бы он не служил. Он постоянно развивал оригинальные военные теории. Согласно одной из них боеспособность армии зависит от языка, на котором ругаются ее солдаты. По этой причине Красную армию он считал непобедимой. Мы позволим себе заявление в духе Солженицына (вторично воссияло это имя на наших страницах), ибо нам недосуг обосновывать свои слова более, нежели они сами себя обосновывают: русский мат столь сладостен, не говоря об особой трагической значимости его в нашу эпоху, что всякий, кто внимал ему хоть раз, не в силах его позабыть.

— Так-то, так-то и так-то, — материл Шимон Хаит огоньки за Иорданом — и хлопал себя по одному месту. Место это было кобурой. Он всегда ходил с пистолетом, который с готовностью эксгибициониста всем демонстрировал.

— Шимон, вы уже убили из него кого-нибудь?

— Из этого — нет.

Он сделал сосательное движение. Короткошеий и коренастый, Шимон производил впечатление человека, подтачиваемого изнутри каким-то тяжким недугом, — из-за его систематических самопосасываний, что в моих глазах свидетельствовало наличие скрытого ноющего органа, «посасывающего».

— Из этого — нет, — продолжал Шимон, вращая желтыми бычьими, не без изюминки, глазами, — а вообще застрелил одного татарина. Это было на фронте. Он все к немцам норовил удрать, а я говорил: увижу — застрелю. И застрелил. Ночью.