Леонид Гиршович - Шаутбенахт

Собака Владимир только вильнула хвостом, и Николай, генерал-майор, хоть неспрошенный, тоже хвостом завилял. Докладывают: так, дескать, и так.

— М-м, — сказал Сталин, — м-м, — и сел в огромное кресло, установленное против зеркала, чтобы смотреться можно было, одну ногу согнул, другую вытянул. — А ну-ка, на кого я сейчас похож?

Собаки побежали выдергивать из большой резной рамки на стене фотокарточки — имелось в той рамке много разных — и, держа в зубах, показали, каждая свою.

— Что, Николай, ты принес? Совсем дундук? Какой Суворов — Суворов утром был… пошел! А ты как, Володя, думаешь? Ну что ж, это хорошо ты сказал… на маму. Точно, дружок, я сейчас вылитая мама. А теперь на кого? — Переменил позу. Собаки только бросились снова за карточками, как он потребовал для себя других игр: — Полижите меня.

Распахнули песьи лапы френч на нем, спустили шаровары до колен — был, значит, по-домашнему, в шароварах, — а пока спускали, он в зеркало вперился, приговаривая:

— Ну разве ж я старик, ну разве ж я старик?

Стали псы лизать его — грудь, шею, а он разомлел, совсем раскинулся перед зеркалом:

— И пах… и пах мой влажный не обижайте уж. Ох, как хорошо… собачки мои… как хорошо мне, я кожный больной, хроник… только не заслоняйте, любоваться желаю…

Нализались псы досыта до отвала всех гадостей его, всего урожая его — рыгать стали, а он остановки им не дает:

— Давай еще, песики-собачки мои, — и все тут. Наконец усладился. — Стоп! — сказал. Уже суровый был. Весь красный. — Пошли вон! Мне надо обдумать мысль.

Когда собаки убежали, Сталин подкрался к шкафчику, вроде аптечки, и, оглянувшись, открыл его ключом. Там был истукан небольших размеров, то ли восковой, то ли из каленого железа. В самой же аптечке все теплилось светом. И начал он колдовать перед истуканом своим. Извлек, значит, из тайничка тушку крысиную. Разрезал ее, потрошки вынул и при этом глупости бормочет, тушку бычком махоньким называет.

— Ты кумир мой миньятюрный, — говорит, — так тебе и бычок мой миньятюрный. Прими от меня жертву. Вот сердце бычка, вот печень, вот нить пищеводная.

Держит в пальцах и сжигает — творя такую молитву:

«Ну, отец Еремеев, час твой пришел».

Руки раскинул я прочь далеко и, как крест, перед ним возник.

— Людоед! Людоед!

Сталин смотрит на меня, и не шелохнуться ему. Только улыбнулся. Я придавил дыхание в груди и громогласно — вот секунда, ради которой я жил на этом свете, — изрек:

— Я отец Еремеев. У меня седые виски. Я бежал от людей, но теперь конец. И мое имя теперь Звезда Возмездия. За Дочу, за Елену Ивановну, за старого солдата, которого я встретил в Истре, за квартиру (за которую пострадал так жестоко) правосудие сейчас же совершу.

Уже при словах моих «сейчас же совершу» он обрел все чувства: стоял и нажимал все кнопки. А я не препятствовал и даже радовался этому: недаром зубами провода перегрыз; пока он нажимал, стучал, бил кулаками своими по кнопкам, я стоял и смотрел. Он понял, в последний раз еще в дикой надежде своей надавил на все и без сил привалился к стене. Я медленно двинулся на него — держась крестом.

— Помолись, Иосиф Сталин, помолись о душе своей.

— Да, честной отец, да, — а сам кинулся к аптечке, в которой алтарь Роги-Ноги.

Я преградил дорогу:

— Нет, Богу помолись!

Не хочет. Только на Роги-Ноги, только на него вся надежда. Рвется Сталин к своему алтарю, хрипит:

— Роги-Ноги! Роги-Ноги! Он меня еще спасет! Еще спасет!

В гневе ударил я по шкафчику, сорвался он со стены, маленький Роги-Ноги выпал оттуда, и я его ногой раздавил. Раздавил и растер еще. Бросился Сталин подбирать с полу, да только ахнул — на катышки:

— Ах, Роги-Ноги…

— Ну так и подыхай собакой!

Но едва я собрался ухватить его, он как завизжит — такого расщепленного визга я в жизни не слыхал. И побежал, на бегу срывая с себя одежду и приговаривая: «Вот, я еще здоровый, я еще сильный, не умру…» Однако упал, запутавшись в спущенных штанинах. А уж выпутаться я ему не дал. Одним прыжком настиг его, повалил на спину (он сидел на полу, отчаянно дрыгая ногами, опершись на ладони). И потом я долго скакал на нем верхом. Ощутить его тело, вопреки ожидаемому, оказалось не страшно: податливое и дряблое, оно только распаляет.