Леонид Гиршович - Шаутбенахт

И разговор продолжается, продолжается, только с нас покамест довольно, мы еще сегодня этих разговоров наслушаемся. Не угодно ли для разнообразия немножечко мертвой натуры: свежей птицы, парной рыбы, перепелок и куралеток, пустопорожних пит — словом, немножко снедерса. Намечаемые Теней к предстоящему обеду кушанья суть мясной бульон с добавлением туда двух чайных ложечек куриного концентрата «Osem» (следите за рекламой) и к нему горячий лапшенник (зэ тов, зэ «Osem» [10] Радиореклама: «Это хорошо, это „Осем“». ), на второе — мясо из бульона, обжаренное в бяйце [11] Бяйца — яйца. , и на гарнир вермишель (зэ тов, зэ «Osem») с двумя видами салатов: салатом «майонез», вторым составляющим которого являлись макаронные кохавчики [12] Звездочки — от «кохав», «звезда». (нам звезды Osema сияли), и салатом «хацилим» [13] Баклажановая икра по-арабски. , покупным, на третье же — нет, никто не угадает, что на третье, пирог был уже умят Геней более чем наполовину, и подавать его не имело смысла, а посему на третье — сюрприз…

«Если б она взяла к себе ребенка, я бы отправила их сюда», — разговаривала сама с собой Геня, все еще лелея в мыслях несостоявшееся. Черта, присущая многим. Она стояла в Пашкиной комнате, машинально выковыривая ногтем большого пальца ноги пластмассовый глаз какому-то зверю. «Здесь бы лежал „Плейбой“, здесь они — на диванчике, кругом детские игрушки».

— Пашка! Иди сюда, где ты? — Ей кое-что пришло в голову.

Пашка уже вернулся и, снявши сапожки, слонялся по дому в одних носках — сползшие с пяток, они напоминали утконосую обувь времен Варфоломеевской ночи.

— Эй, парень, — сказала Геня, что одно уже служило для Пашки хорошим знаком. Желая еще дополнительно подольститься к ней и одновременно оправдать эту благорасположенность, он сказал:

— Мама, Арик роца латэт ли цукария, аваль ло лакахти [14] Арик хотел дать мне конфетку, а я не взял. .

Это была неправда. В действительности Арик, зная, что его соседу запрещают есть конфеты, за спиной у матери предлагал ему их с тем, чтобы, едва Пашка протянет руку, сожрать все самому. Это повторялось из раза в раз, но Пашкина доверчивость, казалось, не знала границ.

— Ну, хорошо, молодец. А скажи мне, Пашка-какашка, ты очень хочешь конфету?

Наученный горьким опытом, Пашка молчал. Тогда Геня вышла на кухню и вернулась оттуда с тремя запечатанными целлулоидными пакетиками — в одном помесь желе с помадкой, в другом цукаты в шоколаде и в третьем «резиновый» мармелад («гумми-яин»), который Геня любила.

— Слышишь, Пашка, если хочешь, то все это можешь съесть. Один.

Пашка молчал, напряженно размышляя, зачем матери понадобилось его обманывать. В том, что она лишь дразнится, сомнений быть не могло — он скорее был готов поверить Арьке, что тот рано или поздно даст ему конфету, нежели матери.

— Но при условии, — продолжала Геня, — если будешь человеком. У нас сегодня гости. Когда я скажу, чтобы ты шел к себе, — чтобы немедленно убирался, без капризов. Но слушай внимательно, пойдешь в нашу с папой комнату, понял? Там будешь сидеть и там будешь есть конфеты, сколько влезет. Хоть все. Договорились?

Надо сказать, что маленькие дети в запретах видят лишь доказательство того, что родителям своим они небезразличны, и потому любое наказание, совершенное отеческой рукой, предпочтут словам: можешь делать, что хочешь. Когда же вдруг без всякой видимой причины — ранее данного слова и т. п. — запрет снимается, то ребенок пугается. Именно это и произошло с Пашкой. В страхе, что мама уже больше не мама, что его комната уже больше не его комната, он разревелся. Геня растерялась. Сознавая всю нравственную слабость своей позиции, она схватила сына и стала его зацеловывать, обещая три главных блаженства в жизни: театрон [15] Театр. , ролики и капитанскую форму на Пурим. Эту бурную сцену прервала соседка, у которой кончилась какая-то крупа. Геня «отложила» умиротворенного Пашку в сторону и полезла в свой лабаз.

— Столько тебе хватит? — спросила она, доставая синий жестяной параллелепипед, разрисованный чем-то аленьким, по четырем сторонам было написано «ВДНХ».

— Спасибо, более не менее, — сказала соседка, забирая банку.

— Погоди, Вика, я о чем-то хотела тебя попросить… — Геня сосредоточила брови на переносье. — Да, ты не могла бы одолжить мне на сегодня свой «Плейбой»?

— Я уже дала его в восемнадцатую квартиру, — ответила Вика.

— Ага. Ну, ладно, схожу к ним.