Герд Фукс - Час ноль

Он улыбнулся ей, обернувшись, и вдруг она почувствовала, в каком отчаянии давно уже жила.

— Я все собиралась поговорить с вами, — сказала она. — Что же теперь будет? И как пойдут дела дальше?

Он сразу понял, что она имеет в виду.

— На днях Лени съела мой хлебный паек. Все разваливается. Сколько часов приходится выстаивать в очереди, чтобы получить хоть то немногое, что они нам дают. Обувь и платья изнашиваются, и никакой надежды что-нибудь получить. Так долго продолжаться не может. Иногда у меня от голода все мысли разбегаются.

— Но им только того и надо, — подтвердил Кранц. — Значит, у нас не будет вредных мыслей.

— Вы не торопитесь? — спросила Ханна. — Мы могли бы немного пройтись.

Он разъяснил ей политику партии. Антифашистское демократическое обновление. Искоренение фашизма.

— Но об этом же никто не думает, — сказала она. — Теперь они изобрели денацификацию. Однако настоящих нацистов не трогают.

— В советской зоне все иначе, — заметил Кранц.

— Там я не хотела бы жить, — сказала Ханна.

Он принялся объяснять все сначала. Они давно уже миновали последние домики деревни. Дождь усилился. Перед ними лежала заброшенная каменоломня. Кранц показал на дощатую хижину. Они пошли быстрее.

— Мы никогда не могли предложить ничего другого, кроме борьбы, — сказал он. — И надежды. Борьбы и надежды.

Они сидели на двух пустых канистрах. Сквозь прогнившую крышу капала вода. Оба не отрывали глаз от капель дождя.

— Хорошо было поговорить с вами, — вздохнула Ханна.

— Дождь, кажется, кончился, — заметил Кранц. — Но если вы не против, — добавил он, вставая, — мы могли бы еще как-нибудь прогуляться.

Теперь у него было много времени. Антифашистские комитеты были запрещены уже год назад. Попытки объединить СДПГ и КПГ не удались. Снова стал разгораться старый ожесточенный спор. Большинство коммунистов уже лишили постов, на которые их поначалу назначили, и кой-кого уже снова засадили в тюрьму.

Дважды в неделю Кранц ездил в Трир. Он был заседателем в составе комиссии по денацификации. Каждый раз это был мерзкий спектакль. Бывшие нацисты-фанатики откровенно объявляли себя невиновными. Поистине — вакханалия оппортунизма. Так думал и он. Пока ему не пришла в голову мысль, что упрек в оппортунизме возможен лишь в том случае, если предполагать, что фашисты стали оппортунистами лишь теперь. А прежде оппортунистами не были. Но ведь они-то были такими всегда, неожиданно осенило его. Они никогда другими и не были. Фашизм сам по себе был системой, основанной на оппортунизме, прославлении власти того, кто в данный момент сильнее. В этом смысле люди вели себя вполне последовательно.

Но если это в самом деле так, то положение было гораздо серьезнее, а разрушения в душах людей куда значительнее, чем предполагалось поначалу. В этом случае не будет заминки, если такой народ начнут подкупать. Его можно будет использовать в любых целях. Впрочем, горечь пока еще осталась. Но ни единой мысли о странах, опустошенных войной, только жалость к самим себе да все еще ненависть к тем, кто втянул их во все это. Программы всех партий пестрели призывами к социализму.

У себя на партийном бюро они обсуждали вопрос, не отказаться ли от участия в комиссиях по денацификации. Кранц был за это. До тех пор пока они не возьмутся за крупных нацистов, бессмысленно привлекать к ответу мелкую рыбешку. Иногда ему казалось, что нет более действенного способа помешать расчету с нацизмом, чем денацификация.

И хотя сейчас у него было много времени, он чувствовал порой неимоверную усталость. Никогда еще он не был безработным. Иметь много времени — это было для него нечто совершенно новое.

Женщина, вызывавшая такое негодование у Эрвина, старая Ба, как все ее звали, а по паспорту Катарина Фетцер, была самой старой женщиной в деревне, старше даже старого Коллинга, а тому было девяносто семь. Она даже помнила день, когда Коллинг родился, в тот день пруссаки арестовали его отца за браконьерство. Учитель Зоссонг не поленился проверить факты, и они совпали в точности. Было Троицыно воскресенье, 1849 год. Впрочем, помнила она, только как уводили того человека, и, главное, не знала, сколько ей самой было тогда лет.

Ее истории, как правило, начинались так: тогда здесь, в горах, не стояло еще ни одного дома, кругом была пустынная земля да обнесенные живой изгородью пастбища, куда крестьяне загоняли коз и свиней. А потом, так продолжались обычно ее истории, явилась она, заселила эту пустынную землю и сделала ее пригодной для жилья. У нее не было ни пенсии, ни больничной страховки. Все, в чем она нуждалась, ей приносили люди. Она принимала подношения, не благодаря, убеждалась только, что дары, соответственно возможностям дарующего, не очень велики. Все, что у нее оставалось, она раздавала. Ей приносили, но от нее и получали.