Жоржи Амаду - Жубиаба

— Не стану я ничего давать. Он и играть-то не умеет…

Но все смотрят на него такими глазами, что он поспешно кидает монету в протянутую мальчиком тарелку:

— Я пошутил, дорогой…

Жубиаба продолжает:

— Катита охотилась за курами, лазала по домам. А самец с плетью садился на пень и наблюдал за работой негров. Стоило негру хоть на миг бросить работу, самец вытягивал его плетью. Часто он пускал в ход плеть без всякого повода. Однажды он так забил одного негра до смерти…

Висячая лампа в баре раскачивается от ветра. Слепой наигрывает на гитаре плясовые ритмы.

— Сеньору Леалу нравилось еще спускать Катито на негритянок, а тот их душил в своих объятиях… Однажды сеньор надумал спарить Катито с молодой негритянкой — ее привезли на плантацию вместе с мужем, молодым и сильным негром. Хозяин привел с собой гостей…

Толстяк весь дрожит. Издалека снова слышится печальная мелодия… Гитара умолкла, слепой подсчитывает серебряные монеты.

— Но едва Катито прыгнул на негритянку, муж ее, негр, прыгнул на самца…

Жубиаба смотрит в ночную даль. На небе желтеет луна.

— Сеньор Леал выстрелил в негра, но тот успел дважды всадить нож в обезьяну… Жену свою он не спас… Гости веселились, но одна из приглашенных — белая барышня — той же ночью сошла с ума…

Печальный старый вальс снова звучит где-то совсем близко.

— В ту же ночь брат убитого негра зарезал сеньора Леала. Брата этого я знал. Он мне и рассказал всю историю…

Толстяк во все глаза глядит на Жубиабу. Трубка Мануэла вспыхивает подобно звезде. В темном море чей-то голос поет:

Голос поет: высокий, звучный, тоскующий…

Жубиаба повторяет:

— Я знал брата этого негра…

Антонио Балдуино держит нож у сердца.

Жубиаба говорил:

— Ожу анун фо ти ика ли оку…

Да, Антонио Балдуино знал теперь, что глаз милосердия выколот и что остался только злой глаз. В ту таинственную, полную музыки ночь в порту он хотел было рассмеяться — громким и беспечным смехом, который был для него словно клич свободы… И не смог. Он потерял себя, пал духом. Он больше не царил в этом городе, он перестал быть боксером Балдо. Теперь город давил его, как веревка на шее самоубийцы. Все поверили, что он был подкуплен. И море, бьющееся о берег, уходящие в океан ночные, в огнях, корабли и баркасы с мигающим фонарем и звуками гитары — все звучало для него неодолимым призывом. Там лежала дорога домой. По ней ушли Вириато Карлик, старый Салустиано и еще другие тоже. На груди у Антонио Балдуино было вытатуировано сердце, огромная буква "Л" и корабль.

Захватив Толстяка, он ушел на баркасе в море. Ушел искать на прибрежных ярмарках, в маленьких городках, на суше и на воде свой потерянный смех, свою дорогу домой.

«Скиталец» взрезает темную воду, колыша отражение звезд. Он целиком выкрашен в красный цвет, а его желтый фонарь соперничает с луной, только что вылезшей из-за тучи. С другого баркаса, пересекающего бухту, окликают:

— Эй, кто там, на баркасе?

— Счастливого плаванья, счастливого плаванья!

Просторна морская дорога. Плещет за бортом вода. На свет фонаря выскакивает из воды какая-то рыба. Мануэл стоит у руля. Толстяк ходит по палубе. Антонио Балдуино лежа любуется ночным морем. Из трюма пахнет спелыми ананасами.

Проносится легкий ветерок, и новая яркая звезда загорается на небе. В голове негра Антонио Балдуино вертится новая самба: он сочиняет ее, отбивая ритм ладонями по коленям. Потом он принимается насвистывать — еще немного, и он снова обретет свой потерянный смех… Самба готова: в ней поется о женщине, о бродягах, о вольном, как ветер, негре, о звездах и о просторной морской дороге.

Самба спрашивает:

Куда держу я путь, Мария?

И отвечает:

По звездам глаз твоих на небе, по волнам смеха на воде ищу я путь к тебе, Мария…

Так поет самба. Она поет еще о том, что негр Антонио Балдуино любит бродяжничать и любит Марию. На его языке бродяга — значит свободный. А Мария — значит самая красивая из мулаток.

Куда мы держим путь? Для рулевого Мануэла, бывалого моряка, все здесь знакомо.

— Вот здесь, — поясняет он, — в море впадает река…

Баркас входит в реку Парагуасу. По берегам старые крепости, полуразвалившиеся здания сахарных заводов — призраки давно растраченных богатств — отбрасывают чудовищно-бесформенные тени…